Её голос изменил ей, и она горько разрыдалась.

Дензил стоял прямо и смотрел на неё с каким-то молчаливым стыдом и упрёком.

– Хорошенькая ты сестричка! – заметил он. – Как только ты видишь меня, влюблённым до безумия в женщину – в совершенную, прекрасную, очаровательную женщину, – ты сразу же встаёшь на моём пути и изображаешь, что этот мой брак станет для тебя несчастьем. Ты же не ждёшь, что я на всю жизнь останусь одиноким, правда?

– Нет, Дензил, – всхлипывала Хелен, – но я питала надежду видеть тебя женатым на какой-нибудь милой девушке из наших мест, которая стала бы тебе настоящей опорой, которая стала бы мне сестрой, которая… О, не слушай меня! Будь счастлив по-своему, мой дорогой брат. Я не имею права вмешиваться. Я только скажу, что если принцесса Зиска примет твоё предложение, то я со своей стороны сделаю всё, чтобы полюбить её ради тебя.

– Что ж, это уже хоть что-то, – проговорил Дензил с видом облегчения. – Не плачь, Хелен, меня это мучит. А что касается «милой девушки», которую ты мне прочила в невесты, позволь мне сказать, что «милые девушки» становятся необыкновенной редкостью в Великобритании. А что касается велосипедисток и всяких там девчонок-сорванцов с огромными ладонями и длинными ногами, то, признаюсь, что я на них даже не посмотрю. Мне нравятся женственные женщины, изящные женщины, очаровательные, прелестные – и принцесса как раз воплощает в себе все эти качества и даже больше. Несомненно, ты тоже считаешь её красивой?

– Конечно, очень красивой! – вздыхала бедная Хелен. – Даже слишком красивой!

– Ерунда! Как может женщина быть слишком красивой? Мне жаль, что ты не идёшь со мной в «Мена Хаус». Для тебя это стало бы хорошей сменой места, да и Джервес будет там.

– Ему сегодня лучше? – застенчиво поинтересовалась Хелен.

– О, думаю, он уже вполне оправился. Прошлой ночью то ли жара, то ли интенсивный аромат цветов вызвал этот обморок у него. Он всё ещё не пережил акклиматизацию, знаешь ли. И он говорит, что танец принцессы вскружил ему голову.

– Я этому не удивлена, – пробормотала Хелен.

– Это было чудесно, просто прекрасно! – сказал Дензил мечтательно. – Ни на что не похоже и даже представить себе такое невозможно!

– Будь она твоей женой, тебя бы не беспокоили её танцы перед толпой? – спросила Хелен дрожа.

Дензил резко обернулся к ней, вскипев гневом.

– Как это похоже на женщин! Выдвигать грязные обвинения – молча осуждать! Будь она моей женой, она бы не стала делать ничего неподобающего её положению.

– Так значит, ты всё же считаешь это несколько неподобающим? – настаивала Хелен.

– Нет, не считаю! – резко ответил Дензил. – Независимой женщине многое позволительно из того, что замужней даме заказано. Брак подразумевает многие обязанности и ответственность, которые осознаёшь не сразу, а по мере их появления.

Он яростно повернулся на пятках и вышел из комнаты, а Хелен, уронив лицо в ладони, плакала долго и безутешно. Эта странная египтянка обратила сердце её брата к себе и украла её почти уже названного любимого. Так что неудивительно, что слёзы её безудержно катились из глаз, изливаясь из двойной раны; поскольку Хелен, хоть и обладала спокойствием и сдержанностью, но от природы была способна на прекрасные чувства и берегла в душе неизведанные глубины страстей; и то судьбоносное влечение, что она испытывала к Арману Джервесу, было намного мощнее, чем она сама могла предположить. И теперь, когда он открыто признался ей в безумном увлечении другой женщиной, то ей казалось, что земля разверзлась у неё под ногами и не оставила ей ничего иного, кроме могилы, в которую предстояло упасть. Жизнь – пустая, бледная и лишённая любви и нежности, открывалась перед её внутренним воображением; она видела себя бредущей по пути монотонного труда и обязанностей до тех пор, пока волосы её не окрасит седина, а лицо не похудеет и не сморщится, и никогда уже не вспыхнет прекрасная, яркая, романтическая страсть, которая на краткий миг преобразила её жизнь мечтами, что были сладостнее реальности.

Несчастная Хелен! Мало было удивительного в том, что она рыдала, как рыдают все женщины, когда их сердца разбиты. А сердце разбить так просто – порой достаточно одного слова. Но исчезновение крылатого бога любви из души – это даже страшнее, чем разбитое сердце, это окончательная и неисправимая потеря, полнейший и всеобъемлющий крах, из которого больше ничего доброго невозможно уже создать. В наши дни мы вовсю стараемся поставить на место несговорчивого Эроса позолоченного, насмешливого идола Мамоны, которого пытаемся представить важнее любого сребролукого бога, что когда-либо нисходил с небес на радужной колеснице, чтобы петь райские песни смертным; но это уродливая замена – отвратительный идол во всей своей красе; и целование его золотых колен, а также поклонение ему даёт нам взамен немного утешения в часы сильных искушений или горестей. Мы сделали ошибку – мы, с нашим прогрессивным веком, – мы изгнали древнюю сладостность, победы и прелести жизни, а взамен получили пар и электричество. Однако сердце века взывает к счастью – никакие наши новые мысли его не удовлетворяют, ничто не умиротворяет его беспокойного томления; и кажется этому великому сердцу человеческой жизни, что оно утратило больше, чем приобрело, а отсюда – не прекращающаяся, не стихающая боль нашего времени и вечное стремление к чему-то такому, чего Наука не способна дать, – к чему-то смутному, прекрасному, неопределённому и при этом столь сладостному для каждого фибра нашей души; и самое близкое чувство к этому божественному утешению – это то, что мы в самые лучшие и возвышенные моменты определяем как Любовь. И Любовь оказалась потерянной для Хелен Мюррей, отборная жемчужина упала в широкий залив Небытия, и теперь все силы Природы не смогли бы вернуть ей эту бесценную драгоценность.

И пока она всхлипывала про себя в одиночестве, а её брат Дензил бродил вокруг в садах отеля, лелея в себе надежды заполучить очаровательную Зиска в жёны, Арман Джервес, заперевшись в своей комнате под предлогом лёгкого недомогания, вспоминал те чувства, что охватили его прошлой ночью, и пытался разобраться в них. Некоторые люди рождаются самоаналитиками и способны препарировать собственные чувства неким особенным видом мысленной хирургии, которая в итоге приводит их к тому, что они вырезают всю нежность, будто это рак, всю любовь – будто болезнь, и романтические устремления – просто как вредоносные наросты, препятствующие интересам корысти, однако Джервес таковым не был. Внешне он проявлял более или менее уравновешенное и беспечное поведение современного французского циника, но внутри этот человек был бушующим пламенем яростных страстей, которые порой оказывались слишком сильными, чтобы сдержать их в груди. В настоящий момент он был готов пожертвовать всем, даже собственной жизнью, чтобы овладеть той женщиной, которую жаждал, и он даже не пытался противостоять буре желаний, гнавших его с непреодолимой силой в том направлении, которого он по некой странной и одновременно необъяснимой причине боялся. Да, некое притуплённое чувство ужаса притаилось позади всех этих диких страстей, которые переполняли его душу, – неотступная, смутная мысль о том, что эта нежданная любовь, с её горящим пламенем и пьянящим бредом, была как яркий красный закат солнца, который нередко предвещает штормовую ночь, разрушения и смерть. И несмотря на то что он испытывал это предчувствие, словно ползущий холодок в крови, оно не могло заставить его отступить или хоть на секунду внушить ему мысль, что, вероятно, лучше было бы не поддаваться более этому отчаянному безумию любви, которое его поразило.

Лишь однажды он подумал: «Что если я уеду из Египта прямо сейчас – немедленно – и больше её не увижу?» И затем презрительно рассмеялся над нелепостью этого предположения. «Уехать из Египта! – пробормотал он. – Я мог бы с тем же успехом исчезнуть из этого мира! Она бы притянула меня назад этим своим сладостным, диким взглядом; она бы достала меня в самых отдалённых уголках земли и заставила бы пасть к её ногам в агонии любви. Бог мой! Я не стану мешать ей делать со мною всё что угодно, потому что чувствую, что она держит мою жизнь в своих руках!»

Негромко высказав эти слова вслух, он подскочил с кресла и миг стоял потерянный в своих хмурых мыслях.

– Моя жизнь в её руках! – повторил он задумчиво. – Да, к этому всё пришло. – Тяжёлый вздох вырвался из его груди. – Моя жизнь, моё искусство, моя работа, моё имя! Все эти вещи, которыми я так гордился, и она может попирать их своими ногами и превращать меня всего лишь в мужчину, жаждущего женской любви! Что за безумный мир! Какая странная Сила должна была его сотворить! Сила, которую некоторые называют Богом, а другие дьяволом! Странная, слепая, жестокая Сила! Потому что она заставляет нас стремиться только к падению: она даёт человеку иллюзию амбиций и блестящих успехов только для того, чтобы швырнуть его, как бездумную куклу, на грудь женщины, и приказывает ему искать там, и только там, удивительную сладость, в сравнении с которой всё остальное существование делается несчастным и скучным. Что ж, моя жизнь! Что она такое? Простая песчинка в море; так пусть же делает со мной что хочет. Боже! Как сильно ощутил я её влияние прошлой ночью – прошлой ночью, когда гибкая фигура, плывущая в танце, напомнила мне…

Он замолчал, убоявшись того направления, которое принимали его мысли.

«О чём? Попытаюсь объяснить себе то, что не смог объяснить прошлой ночью. Она – Зиска, – как мне казалось, принадлежала мне – мне от рельефных ступней и до тёмных волос, и танцевала она для меня одного. Казалось, что бриллианты, надетые на её круглые ручки и стройные лодыжки, все были моими любовными подарками – каждый кружочек золота, каждая звезда сверкающего камня на её теле символизировали некую нашу общую тайную радость – радость, настолько острую, что она почти причиняла боль. И во время танца мне казалось, что я стоял в пустынном зале сказочного дворца, где открытые колоннады распахивали широкие просветы горящей пустыни и глубокого синего неба. Мне слышался отдалённый барабанный бой, и недалеко я увидел Сфинкса – творение не древнее, но недавнее, что покоился на огромном пьедестале и охранял скульптурные ворота какого-то великого храма, в котором хранились, как мне тогда показалось, все сокровища мира. Я мог бы написать картину всего увиденного! То было лишь мимолётное впечатление, навеянное танцем, который вскружил мне голову. А та песня о Лилии лотоса! Она была странной, очень странной, поскольку мне показалось, что я раньше часто её слышал, и я видел себя в смутном видении принцем, воином, почти королём и намного более знаменитым в том мире, чем теперь!»