Еще он, фыркнув, добавил, что благодаря Полю раскрыл тайну храпа. Оказалось, богатырский храп, с наступлением ночи сотрясавший стены дома, — оглушительный, могучий, легко проникавший сквозь дощатые перегородки и различимый даже у них, наверху, — издавала Николь. Она отказывалась признавать за собой этот грех и, если кто-нибудь при ней позволял себе хотя бы намек на то, что, засыпая, вместо колыбельной был вынужден слушать разносящиеся по дому звонкие переливы, смертельно обижалась, обрушивая на дерзнувшего пожаловаться потоки язвительного гнева. Изощряясь в притворстве, она доходила до прямых обвинений в адрес спавших в соседних комнатах дядек, которые, по ее словам, ночь напролет — видать, днем намолчались, — давали концерт: один утихнет, второй принимает эстафету, из-за чего она якобы до самого утра глаз не могла сомкнуть. Анетта не сдержала улыбки, так ее тронуло вдруг вспыхнувшее между Полем и Эриком доверие; на миг ее рассмешили тщетные потуги несгибаемой и воинственной Николь отвести от себя подозрения в потешной и простительной слабости.


Дядьки, которым перевалило за восемьдесят, наконец смирились с мыслью о том, что ухаживать за довольно большим огородом, служившим предметом их особой гордости, им вдвоем больше не под силу. Вся округа признавала за ними несомненный садоводческий дар; им были нипочем заморозки и прочие капризы погоды, их не пугала ленивая весна, слякотная зима или засушливое лето, не говоря уже о нашествиях кротов и прочей вредоносной живности. Иногда они работали на пару, но чаще по очереди, сменяя друг друга согласно загадочному, но неукоснительному распорядку; никто никогда не замечал, чтобы из-за огорода между ними вспыхнуло что-то даже отдаленно напоминавшее ссору, хотя в остальном их взаимное общение сводилось к постоянной перебранке и подколкам по поводу и без повода, так что со стороны могло показаться, что братья питают друг к другу глухую, уходящую корнями в вечность вражду. Оба долговязые, под метр девяносто, с узловатыми руками и длинными, словно паучьими, ногами, — в то время как большинство здешних мужчин, коренастых и коротконогих, едва достигали метра семидесяти пяти, а то и метра семидесяти, — устоявшейся репутацией чудаков дядьки, бесспорно, были в значительной степени обязаны своей выдающейся внешности, тем более что с годами сходство между ними только усилилось.

Старость нисколько их не испортила — величественные, белые как лунь, с ежиком жестких волос и ясным взглядом, они сохранили подвижность и даже своеобразную красоту. Всю жизнь работая как каторжные на своей ферме, они не имели ни досуга, ни желания общаться с соседями, а потому и к ним никто не лез, разве что по неотложной надобности; они не любили попусту молоть языком, ни за выпивкой в кафе, ни на ярмарочной площади; впрочем, они были непьющие и никогда не входили ни в местное охотничье общество, ни даже — в молодости, конечно, — в пожарную дружину. И в войнах они не участвовали: когда разразилась Вторая мировая, они были слишком молоды, когда началась Алжирская кампания — успели постареть. Они практически никогда не покидали насиженного места, если не считать службы в армии, в альпийских стрелках, — время, о котором они предпочитали не распространяться, лишь изредка вспоминая, как, было дело, удивлялись, впервые увидев хороших коров не своей салерской, а другой породы. Они имели самое приблизительное представление об Орильяке, еще более смутное — о Клермон-Ферране и Париже, не говоря уже об остальном мире, с невообразимыми новостями которого их знакомил нечленораздельным бормотанием телевизор.

Их ни в малейшей мере не манили новые горизонты, и, относительно рано освободившись от родительской опеки — мать с отцом, не особенно старые, скончались вскоре друг за другом, — ни один из братьев и не помышлял о женитьбе, тем более — о потомстве. Во всяком случае, сами они никогда ни о чем подобном не заговаривали, и, что еще удивительнее, в округе эту тему тоже никто никогда не обсуждал. Братьев иногда путали, что их забавляло; считали близнецами, тогда как один был старше второго на пятнадцать месяцев; одним словом, среди местных они слыли чудаками, каких нынче уже мало где встретишь, к тому же чудаками, не понимающими своего счастья, которое заключалось в том, что судьба послала им работящих и надежных племянника и племянницу — опору в старости и достойных наследников. К выходкам грубоватой и непредсказуемой Николь все относились с юмором. Да где бы они оказались, два чванливых братца, не будь рядом Николь, как никто умеющей управляться со стариками, что со своими, что с чужими, успевающей объездить всю коммуну — два часа здесь, два часа там, — деловитой, опытной, не ведающей устали Николь? В доме престарелых, вот где! В Риоме, Алланше или в Конда! Сидели бы взаперти, чисто отмытые, как пустые скорлупки, и пялились в стену, поджидая, когда придут санитары с тарелкой супа.

Что до Поля, то его считали славным парнем и добряком, а уж то, что не лодырь, это точно, да к тому же не дурак, нет, не дурак, пооборотистей каких других, вот ведь сумел настоять на своем, всех переупрямил, все сделал по-своему — дядьки побрыкались-побрыкались да и сдались. Поль единолично распоряжался всем хозяйством Фридьера, сам принимал важные решения, сам выбирал, у кого что покупать, и сам торговался, никого не спросясь, менял технику и обновлял поголовье стада, а на дядькины негодующие вопли не обращал внимания — пусть себе вопят, сделать-то все равно ничего не могут и помешать ему больше не в силах. Время было на его стороне, работало на него, и его это устраивало; под добродушной внешностью в нем таилось несгибаемое упорство; его, желторотого, притащили во Фридьер семнадцатилетним, чуть ли не со школьной скамьи, не дав даже толком доучиться на курсах механиков, да не одного, а в компании с младшей сестрой — обиженной на весь мир и диковатой Николь, — и он принял новую жизнь как данность. Никто не помешает ему превратить эти земли — пятьдесят три гектара, добрая четверть которых приходилась на изрезанные склоны холмов, едва пригодные для овечьих пастбищ, — в свое процветающее королевство. Он костьми ляжет, чтобы добиться своего, он пустит здесь корни; он не собирается шляться по свету, выпрашивая себе подачки; зачем они ему, если у него теперь есть свой кусок мира — неказистый и требующий неустанного труда, каждодневного, изматывающего труда, от которого ломит все тело и за которым незаметно проходит жизнь.

Мягкость Поля и его снисходительное добродушие могли ввести в заблуждение разве что кого-нибудь совсем уж наивного. На самом деле он был кровь от крови и плоть от плоти своих дядек, той же несгибаемой породы, с тем же внутренним стержнем. Хотя, как человек своего времени и в отличие от предшественников, должен был намного теснее общаться с банками и уважать законы экономики, допуская в свои заповедные владения деятелей сельскохозяйственной политики с их дотациями и предписаниями, которым, как известно, дай только палец — они руку отхватят по локоть. Однако Поль — не столько по сознательному выбору, сколько по природной склонности — не возмущался попусту и не тратил силы на бесконечные горькие жалобы.

Что его действительно угнетало, что грызло его изнутри, так это сознание того, что у него нет и уже никогда не будет ребенка — сына или дочери, родного существа, наследника, того, кто продолжит все то, что начал он. Дело закрыто, как выражаются телекомментаторы и обозреватели уголовной хроники, и папка под заголовком «Фридьер» отправлена в архив. Мучительное желание создать семью, продлить себя в потомстве не давало ему покоя; в мечтах он видел, как у них в доме живет и растет ребенок, играет во дворе, хохочет, капризничает, потом взрослеет и уезжает, чтобы однажды вернуться. Поль чувствовал, что смог бы отлично показать и объяснить ему, что нужно делать, чтобы не захирело хозяйство, смог бы обучить его своему ремеслу, как ни крути, самому важному на земле, извечному, тому, с которого и начался человек. Это горячее стремление, не находя себе выхода, давило на него, не ослабевая, своей гнетущей тщетностью до тех пор, пока ему не стукнуло сорок. Затем настало нечто вроде облегчения — почему, по каким неведомым причинам, он и сам не знал. Но он сложил оружие, примирился с неизбежным и отныне на дядькины нотации и ядовитые замечания сестры отвечал только небрежным пожатием плеч. Его судьба навек связана с Фридьером, а там будь что будет. И вообще, ничего страшного не произошло. И не произойдет, потому что он избежит одинокой старости. Он найдет себе женщину — станет искать и найдет.

Так он нашел Анетту и согласился принять Эрика, потому что без Эрика Анетта оставалась недостижимой. Порой он сам удивлялся той спокойной рассудительности, с какой отнесся к присутствию в его жизни мальчика, который никогда не станет его сыном, и проявлял к Эрику неизменное дружелюбие. Нет, он не был наивным человеком и прекрасно понимал, что без трудностей не обойдется, хотя ждал их не извне, не со стороны ребенка, а изнутри, со стороны дядьев и Николь. Вот почему он все так тщательно продумал, взвесил, просчитал и разработал целую хитроумную стратегию, достойную того изобретательного и терпеливого трудяги, каким был. Пусть себе вся их троица изворачивается и строит козни, пусть сколько угодно замыкается в презрительном молчании, это ничего не изменит — Анетта приедет и, если ей здесь понравится, останется навсегда и займет свое собственное место.

Первым же летом она в легкой соломенной шляпе вышла в сад и огород и занялась сбором гороха и молодых стручков фасоли, красной смородины и малины, а потом и прочих овощей, ягод и фруктов, то есть взяла на себя работу, от которой всегда отлынивала Николь и которая теперь стала почти непосильной для дядек. Терпеливая, немногословная, прилежная Анетта сняла с них груз хотя бы одной заботы — Поль не напрасно направил ее именно на этот участок, поскольку знал, что территория более или менее свободна. Дядья не протестовали, великодушно приняв помощь, и даже — это было в конце второго летнего сезона — расщедрились на добрые слова в адрес Анетты, признав за ней скрупулезность в утомительном и однообразном деле сбора урожая и воздав должное ее талантам в изготовлении домашних консервов. Осенью, засунув подальше свою гордость, они с наслаждением лакомились Анеттиным вареньем и расхваливали его на все лады, призвав в свидетели Лолу, которая также подтвердила его несомненные достоинства, глотая один за другим намазанные сладкой массой куски хлеба.