После полуденной трапезы, за кофе, газетой завладевал младший дядька, небрежно просматривавший первую и последнюю страницы, прогноз погоды и программу телепередач. Затем дядьки удалялись в свои покои соснуть, и наступал черед Николь. Быстро убрав со стола и перемыв посуду, она раскладывала «Монтань» на чисто вытертой клеенке и, встав коленками на скамью, погружалась в изучение ее содержимого; во времена, когда она ходила по утрам к Мими Богомолке, ей нисколько не мешал тот факт, что тремя часами ранее она уже прочитала статьи о событиях в мире и во Франции, которые таким образом утратили для нее всю свою первозданную свежесть. Николь переворачивала газетные листы, повинуясь прихотливой воле настроения, яростно комкала их и тут же принималась сердито разглаживать рукой; отдельные заголовки или целые пассажи заставляли ее злобно ворчать, причем понять, глядя со стороны, что именно вызвало ее недовольство, было решительно невозможно. Сама она называла этот процесс «потрошением», дорожила им как ритуалом и с гордостью заявляла, что она — единственная в этом доме, кто хоть немного следит за тем, что творится в мире, не довольствуясь местными сплетнями и телевизионной баландой. Ее презрение к любой информации, сообщаемой по телевидению, столь же глубокое, сколь и необъяснимое, непостижимым образом сочеталось с такой же фанатичной преданностью некоторым передачам, в первую очередь тележурналу «Таласса», неизменно выходившему в эфир в пятницу вечером; дядьки, которых она обратила в свою веру, благоговели перед ним с жаром, близким к идолопоклонству, что казалось тем более странным, что ни они сами, ни Николь никогда не были на море и не испытывали по этому поводу ни малейших сожалений. Полю газета доставалась уже вечером, после ужина, порой в плачевном состоянии, свидетельствовавшем об особенно дурном настроении сестры. Он относился к этому философски и даже не без юмора; спокойно расправлял смятые листы, раскладывал их в нужном порядке и молча принимался за чтение, знакомясь с сотрясавшими мир близкими и далекими событиями и не отвлекаясь на бормотание стоявшего на противоположном конце стола телевизора, выдававшего ежевечернюю порцию пестрой чепухи. Перед тем как пойти спать, Поль оставлял газету на буфете, откуда утром ее забирал старший из дядек, поднимавшийся раньше всех, чтобы отнести в чулан, где хранилась бумага на растопку. Газета никогда не покидала первого этажа, она принадлежала «нижнему царству», ибо так повелось от века.

С приездом Анетты и появлением в доме второй семьи, состоявшей из трех человек, изменилось и это правило. Если Поль будет забирать свой экземпляр наверх, Николь с дядьками придется оформлять на газету отдельную подписку. Два одинаковых экземпляра газеты в одном доме — столь радикальная и демонстративная мера представлялась Полю не только вызывающей, но и неоправданно дорогой. Не распространяясь об этом вслух, про себя он подумал, что Анетте, во всяком случае на первых порах, возможно, будет неинтересно издание, посвященное главным образом местным проблемам, что, собственно, и делало его ценным в глазах обитателей дома. Однако в своих рассуждениях он не учел пристрастия Анетты к разгадываю кроссвордов.

Минули два первых месяца, на протяжении которых вопрос вообще не обсуждался: они благоустраивали свое жилье, что-то мастерили и прилаживали, и Поль, занятый сверх головы летними работами, на время выбросил его из головы. Но вот настал сентябрь с его рыжими вечерними закатами, и Эрик пошел в коллеж — с точки зрения коренных обитателей дома, это означало, что Анетта с сыном пока остаются здесь. Они не сбежали сразу и, может быть, не сбегут и позже, — впрочем, пусть-ка сначала попробуют пережить зиму. Ясное дело, Поль — не только племянник и брат, но еще и мужчина, и у него имеются определенные потребности, хотя… Не все решается в постели. А вот уживутся ли эти двое, сумеют ли приспособиться друг к другу — это еще надо посмотреть. Внизу никто не заговаривал на эту тему; самое большее, что позволяли себе жильцы первого этажа, — это покачивание головой да легкая ухмылка при виде пустого стула возле обеденного стола.

Но примерно в середине сентября они заметили, что Поль теперь каждый вечер уносит газету наверх, а несколько дней спустя сам убирает ее в чулан, сложенную на странице с кроссвордом, все клеточки которого заполнены аккуратно выведенными карандашом мелкими ровными буковками. Анетта подходила к делу серьезно — вписывала варианты, стирала ластиком и снова вписывала, вместе с Эриком рылась в привезенном из Байоля словаре, отныне занимавшем свое место на буфете рядом с телефоном и толстым справочником, одним словом, упорно воссоздавала в комнате Фридьера одну из граней своего прежнего существования, словно переносила сюда частицу своей бывшей крохотной и сияющей чистотой кухоньки. От частого употребления старый словарь утратил чопорную жесткость объемистых книг; мать Анетты купила его в Лилле, в настоящем книжном магазине, в 1982 году, когда дочка перешла в шестой класс, и с тех пор всякими хитроумными способами беспрестанно подновляла обложку — не забыла она об этом и в свой январский приезд. Николь с дядьками при виде заполненной сетки кроссворда, разумеется, не удержались от иронических замечаний в адрес некоторых шибко умных, которые хорошо устроились, сами-то не работают, вот и строят из себя ученых, поди плохо, на чужой-то шее, — однако от критического разбора содержания кроссвордов предусмотрительно воздержались.

В октябре и ноябре наверху установился ежевечерний ритуал: прежде чем Эрик отправлялся спать, мать с сыном, склонившись над изрядно помятой стараниями Николь страницей, бились над последними самыми трудными словами; их серьезность и упорство поначалу удивляли Поля, который сидел по другую сторону накрытого клеенкой в лиловых цветочках стола и делал вид, что увлеченно читает оставшуюся часть газеты, на сей раз подвергшейся разорению с вполне благородной целью. Позже, уже зимой, он позволил себе — чуть слышно — высказать пару-другую подсказок, своей точностью приведших мать с сыном в восторг. Принятый со всеобщего молчаливого согласия в круг заядлых кроссвордистов, Поль к собственному изумлению обнаружил в себе прямо-таки талант с одного раза запоминать названия рек, стран и мировых столиц. Он с удовольствием включился в игру и теперь с нетерпением ждал вечера, когда они втроем соберутся за любимым занятием, не обращая внимания на несущуюся из двух телевизоров какофонию — верхнего, включенного на минимальную громкость, и нижнего, с последним отчаянием орущего во всю мощь.


Анетта близко сошлась с Изабель из Жаладиса. Эта мягкая, но решительная женщина, несмотря на полноту чрезвычайно подвижная, взяла ее под свое крыло и щедро делилась с ней теплом, особенно в первую зиму, когда — и недели не прошло, как Анетта проводила мать, — вдруг повалил снег и сыпал несколько дней не переставая; даже дядья утверждали, что такого снегопада не бывало уже лет тридцать. Анетта словно принимала крещение — этим краем, горами, зимой, всем образом жизни людей, загнавших себя в это богом забытое место и укрывшихся от непогоды в серых каменных домах под тяжелыми синими кровлями. Да что такого, подумаешь: жили и еще проживем, словно говорили они, сейчас-то тут красота — и тебе центральное отопление, и телевизор, и полный холодильник. С ноября по февраль сугробы наметало по пузо, но никто не роптал, все привыкли; впрочем, может, спасало то, что никто из них никогда не знал ничего иного, понятия не имел о теплых ласковых равнинах с их мягким климатом.

Анетта постоянно ощущала на себе пристальный взгляд обоих дядек; за их старомодными манерами ей угадывались целые потоки слов, которых они ни за что не произнесут вслух. Кроме того, она понимала: Поль не в состоянии влезть в ее шкуру, посмотреть на окружающее ее глазами и словно впервые увидеть эти деревья, эти луга и дороги, и по куску неба и земли в каждом из трех окон комнаты, где она день за днем сидела одна весь февраль и март этой первой зимы, вдали от любопытных взглядов. Полю ни с кем не надо бороться и никому ничего не надо было доказывать; он действовал на своей территории; свою битву он уже выиграл, когда поселился здесь и свил свое гнездо — теплое гнездо, в которое позвал и ее. Она не могла требовать от него больше, чем уже получила. Ей надо рассчитывать на свои силы.

Зато Эрик веселился. Ошеломленный обилием снега, он носился по двору с Лолой, хватал ртом вкусный снег, раскинув руки, валился на свежую порошу, оставляя на ее белизне свой крестообразный силуэт, и выстроил вокруг дома целую армию пузатых снеговиков; Николь, в морозы странным образом даже как будто оттаявшая, наблюдала за его игрищами чуть ли не с улыбкой. Несмотря на холодину, несколько раз заходила, вернее, заезжала Изабель, добиравшаяся из заметенного сугробами Жаладиса на тракторе.

Она лихо водила эту старую дребезжащую развалину, известную всей округе, и, возвращаясь из городка, куда ездила по делам, заглядывала к ним. Накануне она на всякий случай звонила и спрашивала, не нужно ли чего привезти, хотя знала наверняка, что с продуктами во Фридьере всегда порядок, потому что умелому водителю ничего не стоило вывести машину отсюда на дорогу, в отличие от них, обитателей стоявшего на холме Жаладиса; извилистую тропу к ферме заметало так основательно, что даже отважному снегоочистителю, нанятому коммуной, заносы временами оказывались не по зубам. Изабель входила в комнату, высокая и крупная, раздевалась, в три секунды скидывала с ног зеленые резиновые сапоги, обнимала Анетту, прижимая к своему теплому, хоть и с мороза, телу — от нее и правда исходило столько тепла, что казалось, в ее присутствии даже зима отступает, предпочитая не связываться. Они пили кофе; шоколадный торт Анеттиного изготовления таял во рту; они болтали обо всем и ни о чем: погода, дети, школа; им повезло, что школьный автобус доверили водить Жилю — когда он за рулем, можно ничего не бояться. Изабель бывала и в лесу и рассказывала, что там снегу еще больше — тяжелого, толстого, покрытого ледяной коркой; наверное, много деревьев сломает, вздыхала она, это ж подумать только, такие снегопады, и температура — по ночам до минус двадцати, да и днем выше минус десяти-двенадцати не поднимается, ветки так и трещат. Она говорила не закрывая рта.