Уход за скотиной, всем своим видом демонстрировали они, не терпит отлагательства и проволочек: ничто и никогда не может помешать свершению расписанного по минутам ритуала, очередность стадий которого освящена обычаем. Ненасытные коровы громким мычанием требовали привычной кормежки, уверенные в своем праве на самую внимательную заботу. Приверженцами семейного культа выступали все, включая Поля; если верить местным сплетням, ни в одном другом хозяйстве скотину не держали в такой холе и неге, как во Фридьере, — поговаривали даже, что коровы здесь устроены куда лучше людей. В полумраке коровника мелькала, отсвечивая красным, ярко-рыжая челка Николь, словно с лоснящегося, местами покрытого мелкими завитками, медно поблескивающего бока одной из гордых представительниц салерской породы сорвался лоскут, заживший собственной независимой жизнью. Оттенок красного дерева — признак расовой чистоты, любила повторять Николь, находившая особенное удовлетворение в сходстве цвета собственной шевелюры с окрасом коровьих шкур.

Впрочем, между собой все четверо, рассуждая о домашней скотине, употребляли слова и выражения, более приложимые к людям; беспокоились о том, что животные боятся грозы, что их донимают комары, что они с трудом перестраиваются с зимнего времени на летнее и наоборот, что их раздражает слишком громкий шум нового доильного аппарата, что они плохо переносят дождливую весну или осень, что им тяжело передвигаться по раскисшей дороге, отправляясь на пастбище, — и действительно, в ненастные дни коровы на некоторое время замирали на пороге коровника, будто не решались выйти наружу.

Если в священный час дойки в коровнике появлялись сотрудники ветеринарной станции, направленные руководством для проведения планового осмотра, это вызывало бурю негодования — да как они смеют нарушать покой животных! Если Поль, повинуясь одному ему ведомым соображениям, вдруг менял поставщика люцерны — излюбленного коровьего лакомства, вносящего приятное разнообразие в монотонность их питательного рациона, — Николь с дядьками немедленно собирались на тайное совещание и упоенно изливали друг другу общее возмущение: скотина сама не своя, у нее пропал аппетит, жует вяло, того и гляди заболеет, а то и вовсе откажется от корма. Дядьки стояли на своем непоколебимо, как два утеса: скотина не любит ничего нового, не выносит никаких перемен, даже самых пустячных. Они не сомневались в том, что, владей коровы даром речи, они сами по любому поводу говорили бы людям: «Раньше было лучше». Кстати, дядьки уверяли, что некоторые из коров — самые хитрые и смелые — с легкостью могли дать понять окружающим, чего именно от них ждут, — в общем, все как у людей. Понять корову — дело нехитрое, считали дядьки, главное здесь — терпение, но разве нынешняя молодежь знает, что такое терпение, им ведь все некогда. Но одного терпения мало, еще требуется подход.

Они никогда не упоминали ни про какой особый дар, для них все сводилось к подходу — правильному или неправильному. Есть у человека подход к скотине или его нет, видно сразу, даже у ребенка, научиться этому нельзя, с этим надо родиться. Николь, даром что женщина, удостоилась зачисления в избранный круг, к которому, разумеется, принадлежали и сами дядьки, а вот Поль — нет; Поль — так, середнячок, нет у него к животным понимания, слишком торопится, когда надо подождать, бранится, когда надо действовать лаской; хотя, нехотя признавали они, с годами он стал поспокойней.

Но вот феномен Эрика вверг совет мудрейших в недоумение. Сын чужой, пришлой женщины сумел поладить с Лолой — созданием, бесспорно, наделенным большим умом, но вместе с тем отличающимся тяжелым, непостоянным характером. Эти двое прямо-таки влюбились друг в друга с первого взгляда, и ничего ты с этим не поделаешь; не в силах оспаривать очевидное, дядьки поворчали-поворчали, но смирились с этим удивительным фактом, демонстрируя похвальную терпимость и утешаясь тем, что речь идет всего лишь о собаке, которая, строго говоря, к домашней скотине не относится — это ж тебе не молочная корова салерской породы. Эрик на протяжении довольно долгого времени старался держаться от коровника подальше, не в последнюю очередь из-за того, что там почти постоянно находилась Николь; он боялся, что его присутствие будет слишком радостно встречено Лолой, а уж этого Николь ему точно не простит.

Но вот как-то вечером — шла их вторая зима во Фридьере — Поль, решив пролистать школьную тетрадку Эрика по истории, поразился почерку мальчика — круглому, ровному, разборчивому. Все четверо старожилов Фридьера писали как курица лапой, сами не без труда разбирая ими же накорябанное, и Поль, не сдержавшись, выразил Эрику свое искреннее восхищение и в святой простоте едва не смертельно обидел его, сказав, что в его время так хорошо писать умели только девочки. И то не все, добавил он, припомнив, что у него в классе на подобные чудеса были способны только несколько отличниц, не ленившихся выписывать каждую буковку; в его понимании эта скрупулезность была сродни чисто женской склонности к чистоте, аккуратности и вообще красивым вещам.

Он тут же предложил Эрику употребить его столь неожиданно открывшийся талант на пользу скотине. У каждой коровы, объяснил он, есть имя; обычно их называют именами женщин, цветов, городов, стран, песен, принцесс или птиц: Пахита, Марсельеза, Ромашка, Матрона, Белоснежка, Тигрица, Офелия, Ласточка… Некоторые особенно многообещающие особы получают имя по наследству от знаменитой матери или бабушки. Так вот, во всяком приличном коровнике над стойлами должны висеть грифельные доски навроде школьных, на которых мелом пишут имена их обитательниц. Дядьки свято блюли эту старинную традицию, да и Поль ей не противился, не без удовольствия включившись в игру.

Однако прикрепленные над стойлами во Фридьере доски внешне выглядели довольно-таки жалко: было почти невозможно расшифровать, что обозначают покрывавшие их каракули; конечно, это мелочь, но мелочь, бросающаяся в глаза, а поделать ничего нельзя, так как никто из членов клана не владеет искусством каллиграфии. Эрик охотно согласился помочь и отнесся к поручению со всей серьезностью: каждую надпись постарался расположить строго по центру, уделяя особое внимание начертанию заглавных букв, на которые не пожалел места. Недовольный первоначальным результатом, он без колебания стирал тряпкой написанное, снова и снова выводя: Корица, Малиновка, Маргаритка, Монтана… Закончив трудиться над второй партией из пяти досок, он последовал за Полем в коровник, чтобы полюбоваться полученным результатом и воочию убедиться, что контраст со старыми, еще не исправленными надписями действительно разительный. Тогда, забыв на время о дядьках и Николь, бросавших на него косые взгляды, он смело полез вперед, пробираясь между переступавшими с ноги на ногу коровами, и принялся за работу: вскарабкивался на закругленный гладкий бортик стойла, вешал одни таблички, снимал другие, выравнивал третьи, и все это — молча, споро и несуетливо; священные животные его даже не замечали, как будто он был здесь всегда, наряду с остальными четырьмя служителями домового культа.

Получилось, что Поль, сам о том не подозревая, произвел небольшую революцию, нечто вроде государственного переворота местного значения; оказалось, что появившийся здесь по его милости мальчишка, нежеланный и чужой, явно имеет подход к скотине, да еще какой! Коровы сами посвятили его в рыцари своего королевства, и это было настолько очевидно, что никому и в голову не пришло оспаривать его права, отныне безоговорочно признаваемые всеми без исключения. И никто уже не удивился, когда во время очередного воскресного обеда, проходившего наверху, тот же самый мальчишка рассказал, что выбрал темой школьного доклада контроль над производством сельскохозяйственной продукции. Николь и дядьки были сражены наповал: если что и вызвало в них недовольство, так это формулировка темы, от которой за версту несло Брюсселем с его нормами, квотами, субсидиями и прочими общеевропейскими штучками. Потом разговор перекинулся на другое, но вся четверка коренных обитателей Фридьера пришла к единодушному мнению, что из Эрика, конечно, в другое время и при других обстоятельствах, получился бы неплохой крестьянин.


Другим воскресным вечером, когда они сидели за столом — дело было в конце июня, как раз поспела первая клубника, еще бледноватая, но сладкая и душистая, — Эрик вдруг заговорил о бабушке. Он произнес перед молча внимавшими ему Полем с Анеттой целую речь, состоявшую из бесконечно долгих фраз, которые он, едва успевая перевести дыхание, вываливал одну за другой на еще не убранный после ужина стол.

Бабушке, говорил он, надо переехать в Конда, где ей будет намного лучше, чем в Байоле; там есть все, что нужно пожилому человеку, — продовольственные магазины, почта, чтобы получать пенсию, поликлиника, аптека. Надо подыскать ей квартиру с центральным отоплением, и, может быть, она обойдется даже дешевле, чем в Байоле, потому что Канталь — это все-таки деревня, а в деревне цены на жилье ниже, чем в городе. На жизнь бабушке денег хватит, как всегда хватало до сих пор. На неделе, кроме среды, когда нет уроков, он будет на большой перемене[2] ходить к ней обедать, ему же в этой школе еще два года учиться, а бабушке это поможет быстрее освоиться на новом месте; это очень важно, что они будут часто видеться, пусть и совсем ненадолго.

Но главное, у нее будет семья, потому что в Байоле она вообще ни с кем не общается, в гости ни к кому не ходит и ее никто не навещает. Так что для нее ничего особенно не изменится, если не считать того, что они опять будут вместе. У нее же никого больше нет, чуть повысив голос, сказал он, только внук и дочь, так зачем им жить в разных концах Франции, встречаться два раза в год и скучать друг по другу все остальное время? Всего-то и делов, что организовать ей перевозку мебели и прочих вещей. Их у нее немного, он уже составил список. Даже если забрать с собой оба шкафа и старинную швейную машинку, все легко поместится в небольшом грузовике, который можно взять напрокат в Клермоне. Поведет его Поль. Бабушка заранее упакует вещи, так что они обернутся туда и обратно за два дня; лучше всего сделать это в августе, в крайнем случае до Дня Всех Святых, одним словом, до наступления зимних холодов. Потому что зимой, когда все кругом заметет снегом, он сможет оставаться у нее ночевать, а спать будет на диване. На слове «диван» он почему-то запнулся и стал ладонью сметать в кучку рассыпанные по клетчатой клеенке хлебные крошки.