Подошла Лола и села позади мальчика, насторожив уши, словно готовясь к атаке. Эрик ни на кого не смотрел. Снизу послышались звуки музыки — шла заставка передачи о погоде. Поль поднялся, взял со стола кувшин и пошел к раковине набрать воды. Не поворачиваясь от крана, он сказал, что бабушка должна сама решить, захочется ли ей в таком возрасте менять свою жизнь. Анетта не сводила глаз с Эрика, с его склоненного к столу светловолосого затылка. Ее вдруг поразила его сосредоточенность, а в следующий миг обожгла мысль, что ведь он, наверное, не один день собирался с духом, прежде чем поделиться с ними своими планами.

Надо было что-то сказать ему, выразить словами чувства, бушевавшие в груди и так и рвущиеся наружу. К глазам подступили слезы — пролейся они сейчас, как знать, может, вместе с ними вышла бы вся дрянь из лопнувшего гнойника прошлых обид. Но она не позволила себе заплакать. Она понимала, что Эрик не держит на нее зла — пока не держит — за то, что она их разлучила, их троих, хотя им так славно жилось в Байоле, в крохотном мирке, состоявшем из двух квартир, школы и пары-тройки всегда пустых улиц. Но Эрик вырос, и в нем появилось что-то такое, чего не было раньше. Ей даже подумалось, что он, возможно, не унаследует ее бессловесность, ее неспособность говорить нужные вещи в нужное время, ее неумение давать окружающим понять, чего именно она от них ждет. Может быть, он, наоборот, научится желать и стремиться к исполнению своих желаний, будет брать быка за рога, и добиваться своего, и получать от жизни немножко больше, чем ничего.

Она потрясла головой и встала, изгоняя вдруг всплывшее в памяти полузабытое воспоминание: Эрик, трех- или четырехлетний, сидит на ярко-желтом мотоцикле, испуганный, готовый разреветься, с глазами вполлица и трясущимися губами, а перед ним стоит помощница фотографа из цирка и машет каким-то плюшевым зверем, ничуть не удивленная, потому что из всей группы он был самый маленький, самый серьезный и самый послушный. Поль так и остался стоять, прислонившись спиной к шкафу, втиснутому в проем между двумя окнами.

Анетта видела, что оба они ждут от нее ответа. Медленно, как будто с нарочитой ленью, она наклонилась над столом и начала собирать в стопку тарелки. Когда она заговорила, Поль не сразу узнал ее голос — это был тот же голос, каким она произнесла первые слова на перроне в Невере, возле вагона, где он ее встречал, каким говорила потом, в привокзальном буфете. Этот голос доносился откуда-то издалека, словно с трудом прорывался сквозь плотный и необъятный, как степь, заслон тишины. Он смотрел на нее, замершую с тремя прижатыми к груди пустыми тарелками, и понимал, как ей трудно, ведь это ее сын, и она не может ему не ответить. Наконец, прервав затянувшееся молчание, она пообещала, что сама поговорит с матерью, так будет правильнее, если этот разговор заведет она, а не Эрик; только она не уверена, что мать согласится, ведь она уже привыкла к Байолю, к тому же отец — дед Эрика, которого тот не застал в живых, похоронен именно там, а для нее это может значить очень много. Эрик, по-прежнему не вставая из-за стола, положил правую руку на Лолину башку — псина успела перебраться к нему поближе и теперь сидела рядом как приклеенная. Снова стало тихо; потом он своим детским голоском пожелал всем спокойной ночи и еле слышно добавил, что вообще-то хорошо бы поторопиться, потому что в коллеже ему осталось учиться всего два года, а потом он поступит в лицей в Мориаке или в Орильяке, будет жить в интернате и приезжать домой только в пятницу вечером, и кто тогда поможет бабушке освоиться на новом месте.

Уже лежа в постели, Эрик еще раз прокрутил в голове события этого вечера. Кажется, он ничего не забыл, ничего не упустил, использовал все свои заготовки, воспроизвел все немые тирады, которые бесчисленное множество раз произносил про себя, глядя во внимательные золотистые глаза Лолы, ловя себя на том, что ни капли не удивился бы, если бы она ему вдруг ответила. Ах да, дедушка, он забыл про дедушку, который умер еще до его рождения. Они нечасто о нем вспоминали, в основном перед Днем Всех Святых, когда ходили на кладбище и в церковь, но Эрик не посещал воскресную школу и плохо разбирался в происходящем. Он усердно копировал взрослых, крестился, стараясь не перепутать руку, и терпеливо ждал, когда все это кончится и они пойдут домой. Дедушку звали Орельен — так же, как одного мальчика, с которым он учился в начальной школе; он очень нравился матери и бабуле, потому что они считали, да и не только они, вся школа об этом болтала, что он как две капли воды похож на принца Уэльского. Он высчитал, что дедушка с мальчиковым именем умер в пятьдесят девять лет, совсем молодым, как утверждала бабуля; еще она говорила, что он очень тяжело болел и страшно мучился, особенно в последние недели, — голос у нее при этом садился, словно провалился куда-то в горло, и она замолкала. Где бы разузнать, можно ли перевозить мертвых, похороненных довольно-таки давно, и сколько это может стоить?

Конечно, еще оставалась Николь — Красная Тетка. Он предпочитал не упоминать о ней при Поле, но знал, что уж она своего не упустит, не откажет себе в удовольствии пройтись на их счет; он ясно представил себе, как, отпуская очередное ехидное замечание, она дергает подбородком — точь-в-точь курица перед поилкой с водой: мало тебе, братец, двух нахлебников, давай еще третью посади себе на шею, пусть всем кагалом сюда прутся со своего севера. Бабушка никому не собиралась садиться на шею; проработав всю жизнь на фабрике, она получала пенсию и еще ухитрялась откладывать из нее, чтобы купить что-нибудь ему, Эрику. Но Красной Тетке ничего не объяснишь, это бесполезно, у нее злоба прямо в крови. Эрик все никак не мог заснуть, его душила обида на несправедливые слова, а перед глазами все время вставали лишенные выражения лица дядек, повернутые в бабушкину сторону, — это было в те три или четыре ее приезда, когда они обедали вместе; старики сосредоточенно жевали, а сами не отрываясь смотрели на бабушку, как будто перед ними сидела не обыкновенная пожилая женщина, а какая-нибудь колдунья из детской сказки.


На свою вторую встречу в Невере Анетта с Полем привезли фотографии — как и договаривались еще в прошлый раз, в ноябре. Кто из них первым это предложил, они уже не помнили, но идея понравилась обоим. Фотографии должны помочь им понять друг друга, рассказать о той жизни, которую они прожили до дня знакомства. Ведь, затевая всю эту историю, они втягивали в нее и других людей, своих близких: она — сына и мать, он — сестру и дядьев. Поэтому было неплохо посмотреть на них еще до знакомства. Но позже Анетта пожалела, что согласилась. Она не знала, какие снимки выбрать. Попросить у матери свою детскую карточку, ту, на которой она стоит рядом с родителями, чтобы Поль увидел их молодыми? Чтобы оценил, какие они симпатичные?

Мать, конечно, не задаст ни одного вопроса, но наверняка что-нибудь заподозрит, а Анетта не хотела ничего ей рассказывать до второй встречи с Полем. Пусть пока побудет в неведении. Зачем ей лишние волнения? Зачем раньше времени заставлять ее переживать из-за возможной разлуки, зачем ее огорчать? Разумеется, мать не выскажет ни одного возражения; ради любви к Эрику она молча примет необходимость оторвать его от себя.

Дома Анетта тщательно просмотрела два альбома с фотографиями. Открыла первый — он начинался с ее школьной фотографии, в четырнадцать лет, они тогда всем классом ездили на экскурсию в Париж, — и пролистала его до конца. Она мало фотографировалась, и все ее снимки умещались в одном альбоме. Второй целиком посвящался Эрику. Почти весь декабрь поздно вечером она снова и снова перебирала фотографии, вынимала их из альбома, откладывала в сторону и снова возвращала на место. Даже вытащить альбом из ящика тумбочки, на которой стоял телевизор, и то было непросто. Заставить себя пересматривать снимки днем, в тусклом декабрьском свете, она не могла. Ждала вечера, когда Эрик заснет крепким сном, убавляла громкость телевизора и шла на кухню, под уютную круглую лампу, висевшую под потолком.

В отдельном большом конверте у нее хранились особые фотографии, которые никому не стыдно было показывать, — Эрик, когда был поменьше, любил их разглядывать. Она вытащила их из альбома после того, как Дидье во второй раз лег в наркологическую клинику на лечение, а вскоре получил свой первый срок и провел пять месяцев в тюрьме. Социальная работница, которая их навещала, говорила, что с четырехлетним мальчиком обязательно надо говорить об отце, показывать ему фотографии; тогда он не успеет его забыть и будет ждать его возвращения. Отцу тоже надо показывать фотографии ребенка, ведь в этом возрасте они так быстро меняются. И пусть Эрик нарисует для папы несколько картинок — папе будет приятно получить их и повесить на стенку в доме, где он лечится от своей болезни.

Сейчас, встряхивая конверт, Анетта явственно ощутила исходящий от него запах лжи — железисто-кислый привкус всех этих лет, и в горле встал ком. Надо их выбросить. Если… если они уедут. Да, если они и правда уедут, она их выбросит. Вместе с рисунками? Рисунками, которые они так никуда и не отправили и которые так и остались лежать в том же конверте, рисунки с высокими тонкими человечками, воздушными шариками, домиком и портретом мужчины в очках и с ярко-желтыми волосами. Может быть, Эрику когда-нибудь захочется на них посмотреть? Как же быть? На что решиться? Сидя в беловатом круге света, отбрасываемого лампой, Анетта сплетала и расплетала руки, в который уже раз перебирала фотографии и рисунки, потом наконец встала, убрала оба альбома в ящик, сунув конверт в самый низ, и долго лежала в постели без сна; стоило ей чуть задремать, как перед глазами вставали какие-то чужие, незнакомые лица.

2 января позвонил Поль, и они договорились о новой встрече в Невере. К этому времени она уже знала, что сделает. Возьмет несколько небольших фотографий Эрика, которые и так всегда носила с собой, — старшая группа детсада, начальная школа, — шесть убранных в пластик снимков в коричневом бумажнике, доставшемся ей от отца. По ним было видно, как рос Эрик — аккуратно причесанный, тепло одетый, с пухлыми детскими щечками, украшенными робкими ямочками. Эти карточки помогут ей рассказать об Эрике, потому что в ноябре они о нем почти не говорили, как будто не хотели думать о том, что ребенок, который и был настоящей, хотя и тщательно скрываемой ими от самих себя причиной встречи, вдруг станет препятствием для ее продолжения, проблемой и камнем преткновения.