Джурмагун избегал женщин, сколько мог, и теперь, кажется, природа мстила ему, доставив самое прекрасное из всех своих творений прямо к нему в шатёр! Он уже много месяцев не имел женщины и, глядя на уруску, понял, что больше не выдержит.

Дальше он вёл себя так, будто его и впрямь заколдовали. Любого своего военачальника за подобное – в разгар военных действий! – он отдал бы под плети. Но сейчас полководец об этом не думал. Тургаудам у входа в шатер Джурмагун приказал, чтобы к нему под страхом смерти никого не пускали. А сам поместил прекрасную пленницу на ложе и стал её раздевать.

Женщина почему-то не приходила в себя. Может, оно и к лучшему? Иначе как бы он чувствовал себя под её обвиняющим взглядом? Он даже мысленно уговаривал её: потерпи ещё немного! По его собственным понятиям он действовал как вор – не женщины же ему бояться! – но ничего с собой не мог поделать.

Наконец он освободил её от всех одежд и стал рядом на колени, пододвинув серебряный подсвечник в виде ощерившейся головы какого-то диковинного животного. Впервые у него возникло желание рассмотреть женщину, а не просто использовать её и забыть!

Пламя в светильнике слегка колебалось то ли от проникающего в шатер холодного ветра, то ли от его учащенного дыхания, и потому казалось, что тело женщины будто живёт само по себе, отдельно от его хозяйки.

Он тронул рукой её грудь, которая тут же ожила под его лаской. Чуть касаясь бело-розовой нежной кожи, он провел вниз по её животу, скользнул во впадину в пушистом треугольнике. Пленница вздрогнула и простонала что-то на своем языке. Это был не возглас страха, а призыв, и он не смог остаться простым наблюдателем.

Одежда будто сама соскользнула с тела мужчины, и он, накинув на красавицу легкое, но теплое одеяло из лебяжьего пуха – один из его многочисленных трофеев, прежде казавшийся ненужным, – и сам нырнул под него.

Он прижался своим разгоряченным телом к её прохладному и задохнулся от желания. Но теперь он уже не хотел брать её бесчувственную. Он хотел видеть её глаза. И потому жадно, исступленно ласкал её тело, чувствуя, как она приходит в себя и… отвечает! Отвечает на его ласки!

Но вот она открыла глаза, действительно невозможно зеленого цвета, и шевельнула губами, как если бы собиралась издать крик ужаса, но такого он не смог бы пережить, потому просто прижался своим ртом к её рту и с бесконечной нежностью овладел ею, заставляя её против воли участвовать в его неистовом танце любви.

Глава пятьдесят пятая

На землю опустилась ночь. Вернулись в свой стан монголы, на прощание погрозив кулаками упрямому городу и гортанно выкрикивая на своем языке угрозы глупым урусам. Не захотели отдать десятину, отдадут всё, что имеют, и город, и свои никчёмные жизни…

Старшина дружинников сменил дозорных на стенах и предложил Всеволоду, который с неистребимым упорством отказывался ранее идти к себе домой:

– Мороз крепчает, княже. Ночь – хоть глаз коли. Мунгалы по своим юртам отправились, а княгиня, небось, извелась в ожидании.

Неожиданно князь согласно кивнул. Он чувствовал себя разбитым и опустошённым. Нельзя было признаваться в том никому, но Всеволод не видел в будущем ничего хорошего ни для себя, ни для лебедян: город плотным кольцом обложили враги. В самой Лебедяни за крепкими воротами сидит предатель, которого князь считал своим соратником. Как жить после этого?

Ингрид ждала его. Кровать была подготовлена ко сну, а княгиня, простоволосая, в ночной сорочке, сидя подле светильника, стежок за стежком вышивала мужу рубаху. Это была не русская, зачастую нарочно упрощённая вышивка, а особая, та, которой обучались в монастырях девицы знатных семей Литвы.

Костяная игла ходила в её руках туда-сюда, что не мешало Ингрид думать и вспоминать свою встречу с Анастасией. Как исказилось лицо бедной женщины, когда её муж-монгол упал под ударом Всеволода! Ингрид тогда обрадовалась и хотела поделиться гордостью за своего мужа с рядом стоящей Анастасией, но увидела, как та побледнела и схватилась за сердце, как если бы удар князя пришелся по ней самой.

Княгиня, в отличие от Прозоры, вовсе не возмущалась её любовью к монголу, к врагу! Могла же Ингрид продолжать любить своего русского мужа, в то время как её отец, несмотря на клятвы и заверения в верности, воевал сейчас на стороне Польши против русских. Любовь не разбирает, кто с кем воюет, кто откуда родом…

Сегодня Анастасия у городской стены не появилась, и княгиня решила, что она горюет в одиночестве, обнимая осиротевших детей. О том, что один из них – сын её мужа, Ингрид думать не хотела.

Всеволод не рассказывал ей о том, что Анастасия попала в плен, нося под сердцем его ребенка. Ингрид потихоньку разузнала об этом от своих дворовых, которые не считали тайной то, о чём и так знал весь город.

Советы знахарки Прозоры не пропали даром: князь с княгиней стали находить особую прелесть в обладании друг другом без ограничений и запретов. Ингрид стеснялась говорить об этом своему духовному пастырю, который уверял, что муж с женой должны сходиться только для зачатия ребёнка, и что плотская радость греховна.

Но ведь был же момент, когда Всеволод заколебался и даже ходил к Анастасии, хотя Ингрид думала, что привязала его к себе навеки.

Странные эти мужчины! Только что он умирает от счастья рядом с тобой, и вот уже согласен бежать к другой… Но ничего, она все равно своего добьётся! Ингрид сделает так, чтобы её муж не думал и не мечтал ни о какой другой женщине, кроме нее.

Теперь же Ингрид тосковала по мужу. Так не вовремя разбуженная чувственность давала о себе знать. Она не считалась с тем, что город в осаде, что его не сегодня-завтра могут взять монголы, что может погибнуть Всеволод, так же, как и она сама. Она хотела, чтобы побыстрее пришел муж, заключил её в жаркие объятия, – теперь и слепой увидел бы, что каждый раз он покидает её всё с большей неохотой…

Утром Всеволод поднялся потихоньку, чтобы не разбудить спящую Ингрид. И то сказать, совсем мало удалось поспать ей сегодня. Он-то привычен, случалось, и по двое суток не спать, когда шла война. Он даже чувствовал некоторую свою вину – жена ждёт ребёнка, а он всё не может от неё оторваться. Всё берёт, и берёт податливое жаркое тело, сам раскаляясь от этого пламени…

Но пора, пожалуй, убрать из глаз это воспоминание о бессонной ночи. Небось к дружине идёт, не к дворовым девкам…

Рядом шагавший Глина искоса поглядывал на князя, как он стирает с лица блаженную улыбку и привычно хмурит брови, готовясь к серьезному дню. Да уж, правителю Лебедяни было, о чём подумать.

Лицо Кряжа, старшины дружинников, который уже ждал князя у караульной, светилось торжеством. Он сделал знак одному из своих воинов, и тот вытолкнул из маленькой кладовой, пристроенной возле караульни, где дружинники хранили всякий хлам, боярина… Чернегу!

– Как же вы взяли-то его? – подивился Всеволод.

– Решили у нехристей поучиться. Сколотили пару лестниц да через ограду перелезли. Челядь закрыли в людской, чтоб не мешались под ногами, а двери в девичий терем снаружи бревном подперли…

Как оказалось, Чернега сидел в трапезной вместе с двумя своими соратниками, не пожелавшими бросить товарища в опале, как считали они. Они как раз пеняли Чернеге, что он напрасно выступает против князя.

– Чего тебе вздумалось на старости лет в посадники лезть? – спрашивал один из друзей боярин Быстродел. – Сидишь теперь как волк, собаками загнанный. До распрей ли, коли басурманы у ворот? Все обиды надо позабыть да на защиту города поспешить…

– Верно говоришь, боярин Быстродел, – с ходу вмешался в разговор вошедший в залу вместе с дружинниками Лоза; ему лезть по лестнице не пришлось, те, что перелезли в боярский двор, открыли двери остальным. – Не нам, старым воинам, княжескую власть свергать. А уж нехристей в товарищи звать – и вовсе подлость великая…

– Ты говори, да не заговаривайся! – Быстродел вскочил из-за стола и схватился за рукоятку огромного, похожего на маленький меч кинжала. – Я ведь не посмотрю, что с тобой дружинники. Заставлю за поклеп ответить!

– И кого посмел обидеть наговором? – поддержал его другой сотрапезник боярин Коваль. – Чернега ещё батюшке Всеволода, князю Мстиславу верно служил.

– Наговором? – изумился вошедший следом за Лозой Кряж. – А не скажете ли мне, добрые люди, чей это холоп на воротах висит?

Он сделал предупреждающий жест дружинникам, которые направились было к сидящему за столом Чернеге.

– Скажем! То холоп, решивший по своему глупому разумению за боярина опального вступиться, – проговорил Быстродел. – Так нешто за него князь Всеволод почтенному боярину мстить станет?

И Кряж, и Лоза, и дружинники все ещё таращились на бояр, не осознавая боярского возмущения: за кого они вступаются?! Лоза быстрее других сообразил, что товарищи Чернеги попросту не знают всей правды.

– Что ж ты, боярин, с друзьями планами не поделился? – насмешливо спросил он. – И про связь с немецким рыцарем им не рассказал. И про то, как холопа своего послал княжеских дозорных отравить да мунгалам городские ворота открыть…

– Нет! – прорычал Быстродел, меняясь в лице; он продолжал с надеждой вглядываться в глаза Чернеги, которые тот упорно теперь отводил. – Андрей! Мы же с тобой с молодечества вместе. Ты же русич! Не мог ты своих братьев под татарскую саблю подвести!

Боярин Коваль отступил прочь, с ужасом глядя на Чернегу.

– Лоза, – почти умоляюще произнес он, – ты же не веришь, что Чернега…

– Не верил бы, – жёстко вымолвил тот, да своими глазами видел, как холоп Скрыня, отравленный его хозяином квас пил. И умер на глазах всей дружины.

– Наговор! Поклеп! – голос Чернеги сорвался на крик. – Верите холопу и не верите боярину! Я великому князю Ярославу прошение подам…

И замолк на полуслове, отброшенный мощной рукой Быстродела.

– А ведь прав Лоза, – он проницательно вгляделся в лицо бывшего друга. – Кричишь ты громко оттого, что не веришь, будто мы долго продержимся. Ты нас всех с помощью мунгалов уже в могилу уложил… Мы-то с Ковалем жалели тебя, думали, Всеволод Мстиславич по младости да по горячности обижает старого воина. Заставляет, будто цепного пса, за забором сидеть… Я видел, что с тобой неладное творится, но что ты переметнуться задумал, и помыслить не мог. Эх!