Итак, пришлось объявить перемирие.

Фредди приезжал к ним на каникулы вместе со своими книгами, теннисной ракеткой и нотами, в то время как его сверстники по всей Европе давно уже распрощались со всеми этими вещами, взяв в руки гранаты и ружья. Они сталкивались друг с другом в бою, они шли в бой снова; каждое новое столкновение вносило какие-то изменения в ход войны, не приводя, однако, к коренному перелому, так что война все продолжалась и продолжалась. После Марны были Ипр и Нев-Шапель… В Нев-Шапеле наступление британских войск обернулось настоящей катастрофой. Сотни тысяч погибли там под германским огнем. Те, кто остались живы, вновь пошли в бой…

Когда Фредди приехал на каникулы в конце зимы, его уже ждало дома только что пришедшее письмо с британским штемпелем. Взяв его, он сразу же ушел к себе. Ужин уже стоял на столе. С того места, где сидела Хенни, была видна через холл дверь его комнаты. Эта закрытая дверь вселяла в нее смутное чувство тревоги и, наконец, не выдержав, она встала и, подойдя к ней, постучала.

– Фредди, мы ждем. Обед стынет. Он не ответил.

– Фредди! Ты меня слышишь?

В следующее мгновение дверь распахнулась, и он вышел. Глаза его были красны от слез.

– Они убили его! Проклятые гансы его убили! – он задыхался от еле сдерживаемых рыданий.

Зрелище этой беспредельной скорби – они никогда еще не видели его рыдающим – потрясло их сильнее, чем даже факт смерти другого мальчика, его друга.

Он помахал письмом.

– Это мать Джеральда. Она сообщает, что в своем последнем письме он написал, чтобы они ни о чем не тревожились; у него все хорошо и он в прекрасном настроении. Ничего иного он и не мог бы написать… Она пишет, что по словам его командира, он погиб как герой. Это произошло в Нев-Шапели.

Фредди сел, закрыв лицо руками. Хенни посмотрела на Дэна; взглядом он ответил: я не знаю, что сказать, вероятно, лучше всего будет вообще ничего не говорить. Итак, родители стояли, не произнося ни слова, а Лия, положив свою ладонь Фредди на голову, нежно гладила его по волосам и тоже молчала. Наконец, он произнес:

– Я извиняюсь за свою несдержанность. Но все то короткое время мы были с ним очень близки. Он был отличным парнем. Какая бессмыслица!

Дэн вздохнул.

– Да, все это полнейшая бессмыслица.

– Ты и теперь станешь утверждать, что они не варвары? – вскричал Фредди. – Ты читал их «Гимн ненависти», направленный против Англии? И ответ Киплинга: «Что остается, когда исчезает свобода?» Можешь ли ты и сейчас утверждать, что они такие же?

– Ты потерял друга… это ужасно, – ровным тоном произнес Дэн. – Но пойдем к столу. Выпей хотя бы чашку чая, если больше ничего не хочешь. Поговори с нами…

Они возвратились на кухню и Хенни подала еду. Фредди, однако, не смог сделать даже глотка чая. Белки глаз у него были кроваво-красными, голос дрожал, становясь иногда таким же высоким и тонким, каким он был у него до четырнадцати лет, прежде чем начал ломаться.

– Но он был готов пожертвовать собой. Я постоянно должен напоминать себе об этом.

Дэн всплеснул руками.

– Пожертвовать собой ради чего? Все это отвратительная сентиментальная чепуха! Речи идиота… Ты видел когда-нибудь кровь? Истекающего кровью раненого или умирающего? Мне однажды довелось близко увидеть сорвавшегося с лесов рабочего; все кишки у него вывалились наружу: скользкие серые кишки… О, Господи!

Фредди холодно ответил:

– Некоторые люди не согласились бы с тобой, хотя их никак нельзя назвать идиотами.

– Слышал я об этих дураках, которые вступили в британскую армию. Ты говорил нам о них и ты думаешь, я их уважаю? Да они не вызывают у меня ничего, кроме жалости и презрения. Бедные одураченные дети, у которых еще молоко на губах не обсохло! Дай им барабаны, медные пуговицы, несколько дурных стихов, и они с радостью ринутся вперед, тогда как… – взгляд его случайно упал на Лию, и он быстро отвел глаза, – … тогда как кучка безмозглых старых баб будет хлопать в ладоши и, вздыхая над блестящими пуговицами, смотреть, как они идут на бойню.

– С тобой невозможно разговаривать, – вздохнул Фредди. – С таким же успехом мы могли бы изъясняться на болгарском или урду. Я, пожалуй, пойду. Я все равно ничего не могу есть, и что бы я ни сказал, тебя все оскорбляет.

Тон Дэна моментально смягчился.

– Сядь, Фредди. Сядь. Ладно, я знаю, что мгновенно вскипаю. Признаю, от меня много шума. Но я принимаю все близко к сердцу, и мне, особенно в эти дни, трудно бывает держать себя в руках.

– Фредди тоже принимает все близко к сердцу, – заметила Лия. – Джеральд был его другом.

– Понимаю, – Дэн протянул руку и дотронулся до плеча сына. – Мне ужасно жаль, Фредди, что ты потерял друга. Бог свидетель, мне жаль всех молодых людей, которым еще суждено погибнуть в этой войне. Но я смотрю на все это как на трагедию, я не вижу в этом никакой славы. Особенно, когда подонки и с той, и с другой стороны наживают себе на этой трагедии целые состояния.

Хенни убрала лишнюю посуду и поставила на стол хлебный пудинг. Внутри у нее все дрожало и, чтобы как-то унять эту дрожь, она старалась все время находиться в движении, наотрез отказавшись от предложенной Лией помощи. В голове у нее был полный сумбур и она не находила себе места от терзавшего ее страха. Наступала весна; каждый год к этому времени Фредди уже находил себе работу на лето; однако сейчас он пока даже не заикался ни о какой работе. Она боялась… Почему, мелькнула у нее мысль, она боится спросить его об этом?

Он стал взрослым и отдалился от них. Так и должно было случиться, тем более что, несмотря на любовь к нему Дэна, между ними существовала еле заметная, скрытая неприязнь. Этот антагонизм между мужем и сыном был всегда непонятен Хенни и вызывал у нее боль, но в конце концов она с ним смирилась; сейчас же Фредди еще больше отдалился от отца. И от меня тоже, подумала она с горечью; и хотя, как я считаю, это ослабление его привязанности ко мне совершенно естественно, почему же тогда я – и Дэн тоже – по-прежнему понимаем Пола и можем с ним обо всем разговаривать?

В своей спальне, уже готовясь ко сну, она спросила Дэна:

– Как ты думаешь, он не отправится в Канаду или не выкинет еще какой-нибудь иной глупости?

– Ему еще год учиться. Это успокаивает.

– Да, а потом еще и аспирантура. Он копит деньги, так что он не сделает… этого, ведь правда?

Дэн не ответил.

Лия пела в своей комнате. С улыбкой Фредди отложил греческий текст, над которым работал, и вслушался. Она пела арию из «Аиды», лишь слегка фальшивя. Ему вспомнился тот чудесный день, во время рождественских каникул, когда он пригласил ее в театр на эту оперу. Она тогда была совершенно очарована. Вначале он намеревался сходить с ней куда-нибудь и в эти каникулы, но близились экзамены, и ему была дорога каждая минута.

Он прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Чтение греческих букв было все-таки весьма утомительно, что бы там ни говорили другие. И все же собственное знание этого удивительного древнего языка приводило его в восторг. Он старался проникнуть в этот древний мир, ощутить его каждой клеточкой своего существа, иногда ему казалось, что он действительно его видит, бронзовый, сверкающий, солнечный; мысленно он касался горячих камней его варварских храмов и слышал голоса его философов. И он снова улыбнулся, вспомнив на этот раз происходившие между ним и Джеральдом в Кембридже бурные дискуссии о том, что лучше, посвятить себя классике или стать специалистом по истории средних веков. Ему не хватало этих разговоров, как не хватало и самого Джеральда, о котором он вспоминал одновременно с радостью и горьким чувством невозвратимой потери. Часто, когда какая-нибудь книга, человек или событие привлекали его внимание, он спрашивал себя, а что подумал бы об этом Джеральд… Интересно, мелькнула у него мысль, что сказал бы Джеральд о его маленькой Лие, которая в своей прямолинейности и жизнерадостности была столь непохожа на англичанок?

Из ее комнаты доносился сейчас шум и стуки. Внезапно раздался ужасный грохот и вслед за тем восклицание:

– А, черт!

Фредди вскочил. Сквозь полуоткрытую дверь комнаты он увидел ее сидящей на полу рядом с перевернутым ящиком комода, содержимое которого было разбросано повсюду вокруг нее. Сама она хохотала.

– Какая же я дура! Он застрял, и я слишком сильно его дернула!

– Позволь, я помогу! – он начал собирать разбросанные на полу вещи; затем, увидев, что было у него в руке, поспешно разжал пальцы. – Может, ты лучше сама… – смущенно начал он, но его прервал новый взрыв смеха.

– Да уж, лучше я сама, если пара шелковых штанишек способна так вогнать тебя в краску! Посмотри-ка на себя!

Вместо этого он посмотрел на нее. На ней был халат, вероятно банный, решил он, но такой, какого ему еще никогда не приходилось видеть, ни на матери, ни на бабушке. Он был нежно-голубого цвета и отделан по вороту и низу такими же голубыми и необычайно красивыми перьями; когда, вставая с колен, она слегка наклонилась вперед, он распахнулся наверху и ее груди тяжело качнулись под шелком.

– На что это ты там уставился, Фредди?

– На то, что на тебе, на эти перья, – смущенно ответил он.

– Это марабу и халат ужасно дорогой. Моя хозяйка отдала его мне, так как кто-то прожег в нем на спине дырку горячим утюгом. Тебе он нравится?

– Очень красивый.

Он неотрывно следил за ней глазами, пока она, быстро двигаясь вокруг него, складывала вещи в ящик. Когда она закончила, он поднял ящик и снова вставил его в комод.

– Что ты собираешься сейчас делать? – спросила она.

– Снова заниматься, наверное.

– А, может, хватит? Ты всю неделю ничего другого и не делал, только занимался.

– Я знаю, но тут уж ничего не поделаешь. Я должен.

– Отдохни несколько минут. Выпей со мной чаю с пирогом. Мне одной ужасно скучно.

– Почему же ты тогда не отправилась вместе с отцом и матерью в театр? У них ведь был для тебя билет.