– Как заговорить? Подойти, открыть рот и сказать: «Здравствуйте, по-моему, вы очень привлекательны, меня зовут…»

Хенни рассмеялась, и смех помог ей расслабиться.

– Ольга, послушать тебя, все так просто.

– Но это и в самом деле просто. Хочешь с кем-то заговорить, подойди и сделай это. Худшее, что может случиться, ты ему не понравишься, а если так, то и черт с ним, в следующий раз заговоришь с кем-нибудь другим.

Хенни встала и направилась в соседнюю комнату. Рот стоял в окружении полногрудых дам из богатых кварталов в дорогих костюмах с золотыми часами, прикрепленными к лацканам, и вид у него был такой, словно ему хотелось поскорее уйти оттуда; такой же вид был у него в день пожара, когда репортеры набросились на него с вопросами.

– Мой дядя знаком с вами, – сказала, подойдя к нему, Хенни. – Доктор Дэвид Рафаэль. А я Генриетта де Ривера.

– Да, в самом деле, он мне очень нравится, – он тепло улыбнулся.

– Вы тоже ему нравитесь.

Она и не подозревала, что румянец, вспыхнувший на ее лице от сильного волнения и смущения, очень ее красит. Ей хотелось сказать что-нибудь не избитое о празднике, но в голову ничего не приходило, и она смутилась еще больше.

Богатые дамы, видя, что почетный гость занят беседой, отошли в сторону. Вечер подходил к концу. Заснувших малышей разбудили и передали отцам, посадившим их на плечи. На детишек постарше надели их пальтишки. Все стали расходиться. Но сейчас Хенни воспринимала этих людей как безликие, не отличимые одна от другой фигуры, которые мелькали и растворялись как тени. Она видела только Дэниела Рота, смотревшего на нее сверху вниз.

К ее удивлению он сказал:

– Хотите пойти выпить со мной кофе? Сейчас еще рано.

Но ведь такого не может быть. Сказочные фантазии не могут стать реальностью. Как во сне она оперлась на предложенную руку, и они вышли на улицу.

Был один из тех редких осенних вечеров – мягкий, теплый воздух, ясное прозрачное небо – когда кажется, что ненадолго вернулось лето. Он повел ее в направлении Восточного Бродвея.

– Там мы сможем выпить кофе или чаю. Вы живете где-то поблизости?

– Нет, неподалеку от Вашингтон-сквер.

– Почему же вы оказались здесь?

– Я работаю в благотворительном центре.

– А, одна из этих щедрых дам из фешенебельных кварталов?

– Не слишком я щедрая. У меня нет денег. Я преподаю английский.

– Это было некрасиво с моей стороны.

– Что?

– Да это замечание о богатых дамах. Это был сарказм. Извините.

А она и не поняла, что это сарказм.

– А что еще вы делаете?

– Иногда веду занятия по кулинарии. Не то чтобы я была такой уж хорошей кулинаркой. Мне нравится печь. Это помогает снять напряжение.

– А вам нужно снимать напряжение? – В его голосе слышалось удивление, и она подумала, что говорит глупости.

– Да, иногда, – ответила она, запинаясь.

Она начала испытывать некоторую неловкость, идя с ним под руку и хотела было убрать руку, но он не позволил ей этого сделать, крепко прижав локтем ее ладонь.

– Вы не против, что мы идем под руку?

– Нет, я не имела в виду…

Она опять замолчала. Потом он признается ей, что если бы она болтала без умолку, их отношения могли бы сложиться совсем иначе.

– Ваши родители не будут беспокоиться?

– Нет. Мы обычно возвращаемся домой группой, так что опасности никакой нет.

– Со мной вы тоже будете в безопасности, Генриетта.

– Меня называют Хенни.

– Это больше вам подходит. А меня – Дэном.

На темнеющих улицах еще продолжалась жизнь. Лошадь, тянущая пустую повозку, брела к своей конюшне. У подъездов стояли, обсуждая какие-то свои дела, группки ребятишек. Из окон верхних этажей доносились пронзительные крики младенцев, а из окон первых этажей – стук швейных машинок, похожий на жалобный ропот усталого человека.

– Послушайте, – сказал Дэн. – Они еще работают. Не представляю, откуда у них силы берутся. Жара, холод, астма и работа, работа, работа.

– Дядя Дэвид говорит то же самое.

– Да, он знает. И ему это небезразлично. Оттого-то он и остался здесь, хотя мог бы переехать в другую часть города.

– И вы поэтому же преподаете здесь?

– Да, – коротко ответил Дэн.

На Восточном Бродвее было светло. Уличные фонари ярко освещали широкую авеню, в высоких, с незадернутыми шторами, окнах красивых домов горел свет, и прохожий мог при желании полюбоваться уютной семейной сценой в гостиной или за ужином на кухне.

Дэн отпустил руку Хенни.

– Сюда. Это кафе. Готов спорить, вы ни разу не были в кафе, правда?

– Нет. – Во всяком случае не с мужчиной, тем более с мужчиной, с которым она познакомилась без ведома родителей.

– Мы найдем тихое местечко. Сейчас еще рано. К полуночи тут станет так шумно, что вы своих мыслей, не то что голоса, не услышите за пиликаньем цыганских скрипок и спорами русских.

Они сели. Деревянные столы без" скатертей стояли почти вплотную один к другому.

– Но здесь чисто, – заверил Дэн, перехватив ее взгляд. – Ну, достаточно чисто.

Официант принес два стакана горячего чаю.

– Может, вы предпочитаете кофе? Это русский обычай подавать чай, к тому же в стаканах. Вы этого, наверное, не знали?

– Я слышала.

Руки у нее замерзли. Она обхватила ладонями горячий стакан, сознавая, что он внимательно наблюдает за ней, и задаваясь вопросом, о чем он думает. Возможно, сожалеет о своем необдуманном приглашении, сделанном только из вежливости, поскольку она была племянницей дяди Дэвида. Сидя с опущенными глазами, она видела его руки, лежащие на столе, тонкую разветвляющуюся вену у него на запястье. Эта голубая вена казалась ей почему-то интимной черточкой.

Вошли какие-то мужчины, быстро говорившие на идише. Дэн указал на одного из них.

– Он актер. В недалеком будущем вполне может стать звездой. Это кафе знаменито тем, что здесь собирается русская еврейская интеллигенция. Журналисты, поэты, социалисты, все приходят сюда. У ортодоксов свои излюбленные места встреч. Я хожу повсюду, хотя не принадлежу ни к одной из групп. Мне нравится наблюдать, по натуре я любопытен.

– Так вы, значит, не русский?

– Я родился в Нью-Йорке, в районе между Восемьдесят четвертой улицей и Третьей авеню. Там богемская колония, все говорят по-немецки.

Он крутил в пальцах вилку.

– У вас глаза все время опущены, – отрывисто сказал он – Вам что, страшно, когда на вас смотрят?

– Нет. Почему вы спрашиваете?

– Потому что вы краснеете. Не смущайтесь, вам это идет.

Она подняла глаза.

– Я всегда краснею. Это ужасно. – Затем у нее внутри словно сломался какой-то барьер. – Я видела вас, когда вы спасали женщину из огня. Я хотела подойти и сказать, как это замечательно.

– Почему же не подошли?

– Наверное, я слишком робкая. Ну, а кроме того, я видела, что вам хочется уйти.

– Правда. Не помешай я им, они бы устроили настоящий цирк из всего этого. Скажите, Хенни, сколько вам лет?

– Восемнадцать, – ответила Хенни, пытаясь угадать, какой будет его реакция: сочтет ли он, что с такой молодой девушкой не может быть интересно, или, напротив, удивится, как можно оставаться такой неопытной, какой она, должно быть, казалась, будучи уже взрослой.

– А мне двадцать четыре. Вы кажетесь старше своих лет. Вы очень, очень серьезная.

– Да, наверное. Это один из моих недостатков.

– Почему, кто вам такое сказал?

– Ну… люди. Он подумал.

– В этом нет ничего плохого. Жизнь – штука серьезная, видит Бог. Особенно в этих районах. Вы знаете, что в том доме осталось трое маленьких детей? Их тела обнаружили, когда кончился пожар.

Хенни вздрогнула, а он продолжал:

– Я прихожу в ярость, думая о тех, кто наживает деньги, сдавая людям эти крысиные норы. Я бы снес или разбомбил все эти дома, – он осекся. – Извините. Я хочу изменить мир. Я смешон.

Она мягко ответила:

– Нет, вы вовсе не смешны.

– Да, да. Я сознаю, что говорю слишком много. И это странно, потому что обычно меня укоряют за излишнюю молчаливость. Но когда я чем-то взволнован, я не умею вовремя остановиться.

Флоренс учила: пусть мужчина говорит о себе самом. Надо поощрять его, задавать вопросы. Мужчинам это нравится. И, испытывая стыд от того, что прибегает к подобному трюку, Хенни сказала:

– Мне нравится вас слушать. Расскажите о себе.

– Рассказывать-то особо нечего. Я даже не знаю, с чего начать.

– С начала. Где вы росли? Он засмеялся.

– Ну, скажем, я рос в окружении сигар. Мусорные баки на улицах всегда были полны табачных листьев. Но мой отец не был табачником, он был портным. Мама умерла рано, я ее не помню.

Он замолчал, словно эти воспоминания заставили его прервать рассказ. Ей пришло в голову, что мучительные складки, прорезавшие вдруг его лоб, свидетельствуют о чем-то большем, нежели естественная печаль при мысли об умершей матери. Ему было знакомо ощущение вселенской скорби. Она сама удивилась тому, что так быстро сумела разглядеть в этом незнакомом молодом человеке с подвижным лицом и живыми манерами, столь отличными от ее спокойно-сдержанных, черты, присущие ей самой.

– Это не все, – сказала она, желая вернуть его оттуда, куда унесли его мысли, в настоящее.

– Что же еще вы хотите услышать?

– Расскажите, кем вы хотели стать.

– Кем стать! Ну, был период, когда я носился с грандиозными планами, мечтая о карьере музыканта. В детстве я занимался музыкой, мой учитель хвалил меня, и вот я, как дурак, начал представлять себя в огромном концертном зале, в белом галстуке и во фраке – это я-то во фраке! Я раскланиваюсь перед зрителями, которые бурно аплодируют, встав с мест. – Он нахмурился. – Во всяком случае это прошло. Но я никогда не хотел стать адвокатом, не привлекала меня вся эта говорильня, словесные баталии, и, в отличие от половины соседских мальчишек, врачом. Мне нравились естественные науки. Однажды летом я работал в химической лаборатории и тогда-то и принял решение. Поступил в городской колледж и вот я преподаватель. – Он состроил смущенную гримасу. – В свободное время я провожу собственные опыты.