— Иллюзия, но весьма приятная. Меня город иногда радует, иногда нет, и тогда есть, где укрыться. — Он поставил еду и вино на кофейный столик, сел на кушетку, а затем стал наблюдать, как Клер, повернувшись, потопталась в нерешительности, выбирая между креслом и другим концом кушетки, и, в конце концов, предпочла кушетку.

Он наклонился, наполнил стаканы вином и подал один ей.

— Я никого не приводил сюда за четыре года, что прожил здесь, — сказал он небрежно. Клер поглядела на него с изумлением. — Не то, чтобы я был монахом — отнюдь. Но я не мог привести кого-то сюда. Каким-то образом, с того дня, как я купил эту квартиру, она казалась мне частью меня самого, чего-то такого, что нельзя открывать для осмотра, как и дом, который я продал, и людей, которые в нем жили. Это было чем-то настолько личным, что и не упоминалось.

Воцарилось молчание.

— Я рада, что оказалась здесь, — сказала Клер. Алекс медленно кивнул, рассматривая свой стакан.

— Мне всегда странно, как ты угадываешь, что сказать — все время то, что я надеялся услышать. — Он снова наклонился, наложил в тарелочку сыра, фруктов и подал ее Клер. — Не думаю, чтобы я нарочно решил держаться подальше от любого сочувствия — это случилось само собой. Я просто не мог представить себе жизнь с любой из женщин, которых знал, или даже — как остаться с ними надолго наедине. Я не мог представить себе жизни ни с кем, кроме сына. В первый год я жаждал одиночества и не мог находиться с кем-то вместе, кроме как молча. Потом мне стали нужны люди, но только не здесь и не постоянно. Пока я не начал работать в твоей мастерской. После третьего или четвертого раза мне не хотелось уходить. Или, даже если и уйти, то забрать тебя с собой и привести сюда. Потому что я не мог представить, как буду здесь без тебя.

Клер сидела тихо, позволяя его словам охватывать себя. Она ощущала какое-то томительное, сладкое предвкушение, как ребенок в ожидании Рождества. Это было совсем не похоже на возбуждение, которое ее охватывало, когда Квентин или его друзья запускали ее в свои жизни — это было мягче и глубже. Она ощущала, как кусочки ее жизни складываются вместе, и находила в этом соединении порядок и гармонию. Она чувствовала, что пришла туда, куда шла очень давно.

Алекс ждал, не скажет ли она чего-нибудь — он не стал бы продолжать, если бы она его остановила. Но он понял, что этого не случится: их мысли теперь были так схожи, как и тогда в театре, когда они встречались глазами и переживали одни и те же особые моменты.

— Мне иногда приходит в голову, — сказала она, — как медленно раньше все происходило, когда наш мир еще не разогнался, особенно, как медленно люди знакомились друг с другом. Был какой-то понятный им ритм, способ перемещения от одной стадии дружбы к другой, а не быстрый переход от первой выпивки или ужина к постели.

Она вгляделась в него, и задержала взгляд: ей нравилось смотреть на эти резко очерченные черты лица, которые придавали ему вид целеустремленности и напряженности, которые, как она знала, были ему присущи, на темные волосы, кое-где поседевшие, завивающиеся на затылке, на опущенные уголки рта, на глубоко посаженные глаза, которые никогда не блуждали, во время их разговоров, но устремляли взгляд на ее лицо, как будто для него самым важным было поддерживать такой тесный контакт.

— Мне нравится, как выросла, наша дружба, и то, во что она превращается, — сказала она, и увидела, как его лицо изменилось, уголки рта поднялись, а глаза, казалось, посветлели.

Он подсел к ней ближе и они обняли друг друга так естественно, как будто делали это уже много раз. И когда они поцеловались, это тоже показалось Клер удивительно знакомым, их губы раздвинулись одновременно, — приглашая, как будто тела были чем-то похожим на дома, и каждое предлагало место другому.

Они прижались теснее друг к другу, ощущая биение сердец друг друга. Внутри Клер, казалось, что-то отпустило — она почувствовала расслабление и уют, не требовалось ничего доказывать. Это не состязание. Слова заплыли к ней в голову; это был последний раз, когда она подумала о Квентине в объятиях Алекса.

Они встали, и она ощутила, как вжимается в нее гибкое тело Алекса, его плечи и вытянутые, крепкие мышцы рук на ее руках. В первый раз со времени их встречи они молчали, а их тела были напряжены и сцеплены вместе. Это не состязание. Это — путешествие, в которое двое отправляются вместе.

Они слегка отстранились друг от друга и переглянулись.

— Чудесно, — пробормотал Алекс. — Сплошное чудо. Я люблю тебя, Клер. Я люблю тебя, какая ты есть, и какие мы вместе, и то, как мир, кажется наполнился разными возможностями с тех пор, как мы встретились, а не…

— Алекс, даже писателям полагается знать, когда слова становятся не нужны. — Она положила ладонь ему на затылок и притянула его лицо к своим губам. Они направились к спальне, обнимая друг друга. И тут услышали скрип ключа во входной двери.

Алекс задрал голову.

— Дэвид, — пробормотал он. — Какого черта… — Широким шагом он бросился к двери, но она распахнулась прежде, чем он подошел, и высокий, худощавый юноша зашел в комнату с небрежной фамильярностью. Это была омоложенная вытянутая копия Алекса, с такими же курчавыми волосами и глубоко посаженными глазами, но лицо было не настолько резко и губы не настолько тонки. Он был красивей отца, и скоро, как отметила Клер, станет совсем неотразимым.

— Привет, пап, — сказал он. Затем вдруг заметил Клер: — Ой.

Он театрально шлепнул себя рукой по лбу:

— Боже, какой я негодяй. Но я даже никогда не думал… Правда, ведь ты никого раньше сюда не пускал…

— Все в порядке, — сказала Клер и подошла к нему, протягивая руку. Она немного дрожала, и понятия не имела, в каком виде ее прическа, но каким-то образом, появление Дэвида ей казалось похожим на фарс, и уголки ее рта поднялись в улыбке — Я — Клер Годдар.

— Дэвид Джаррелл, — сказал он, беря ее руку, и пожимая, — и я вправду, истинно, пламенно извиняюсь. Обычно я совсем не такой мерзавец, но, вы понимаете, обычно, когда я сюда прихожу…

— Дэвид, — сказал Алекс. Его голос был сипл, и он прочистил горло, пока Дэвид поворачивался к нему, и они обнимались. Они были почти одинакового роста.

— Привет, — сказал Дэвид снова. — Все нормально, пап — я ухожу; я приду завтра, или когда ты захочешь.

Алекс поглядел на него:

— Что случилось?

— Ничего. А что должно было случиться? Почему?

— Потому что почти полночь и сегодня школьный вечер…

— Не-а. Рождественские каникулы.

— А Диана и Джейк знают, что ты здесь?

— У-у, не совсем.

— Что это, черт возьми, значит?

— Ну, это значит, что я ничего не уточнял — времени, там…

— Ты что, просто ушел? Ничего им не сказав?

— А их не было.

— И ты не был так любезен, чтобы оставить записку.

— Ну, пап, не принимай это так близко к сердцу, а? Я хочу сказать, что уже ухожу, и извиняюсь, что так ворвался.

— Нет, подожди. Извини, что рассердился. Налей себе чего-нибудь и мы поговорим. Но сначала ты должен позвонить Диане и Джейку.

— Да мы немного повздорили. За ужином.

— По какому поводу?

— Из-за этого местечка, куда ребята собрались завтра вечером. Это в Нью-Джерси, и Диана сказала, что мне туда нельзя, и Джейк то же самое сказал.

— Какое местечко в Нью-Джерси?

— Не знаю. Ничего не знаю. Какое-то место, где будет музыка, понимаешь, и звезды рока. Они сказали, что это нечто типа сарая. И что там будет куча народу.

— Ты хочешь в какое-то место, но не знаешь, где оно, что это такое, кто там будет и что, и тебе только четырнадцать. И ты удивляешься, что Диана и Джейк запретили?

Установилось молчание. Дэвид пожал плечами, отправился на кухню, взял газировку из холодильника, выбросив металлическую крышечку в корзинку для мусора. Потом он подошел к телефону на рабочем столе Алекса.

— Мне жаль, — сказал Алекс Клер. — Хотя это скудное слово для того, чтобы описать, что я ощущаю.

— Ничего другого ты сделать не можешь. — Они говорили тихо, и близко звучал приглушенный голос Дэвида. — Он милый мальчик.

— Да, он такой. Я думаю, он чудесен. На самом деле, я его ужасно люблю, и обычно мы прекрасно ладим, но иногда я ощущаю свое бессилие, потому что не всегда знаю, что нужно делать, кроме того, чтобы повторить все то, что делают Диана и Джейк, потому что сейчас они его настоящие родители, и я всегда помню — и он тоже — что я его оставил.

— Ты думаешь, он на тебя обижен?

— Я был бы удивлен, если нет.

— Может быть, и обижен, — сказала Клер задумчиво. — Но ты оставил его у любящих людей, когда сам был в кризисе, и ты переехал поближе к ним и никогда не переставал любить его, и быть частью его жизни, и он все это знает. И спорю, что он ничуть не обижен. По мне, он выглядит как мальчик, который безумно любит своего отца, так же как и отец его.

Алекс поглядел, как Дэвид говорит по телефону, навалившись на стол, и рассеянно ковыряя в ухе пальцем.

— Спасибо, — сказал он. — Я это запомню. Ты очень щедра. — Он помялся. — Мне жаль, что ты видела эту сторону моей жизни; она едва ли соответствует романтическому образу…

— Алекс. — Клер вдруг обнаружила, что Дэвид поглядывает на них краешком глаза, а затем подумала — неважно, ему четырнадцать лет, он поймет. Тогда она встала поближе к Алексу и провела ладонью по его лицу. — Мне не нужен романтический образ, мне нужен ты.

Алекс схватил ее руку своими двумя, повернул, и поцеловал ладонь:

— Ты не будешь возражать, если я с ним поговорю?

— Ты, наверное, не хочешь, чтобы я стала свидетельницей. Я могу взять твою машину и пригнать ее обратно утром.

Он поразмыслил над этим:

— Это удобней для тебя, но я бы хотел, чтобы ты осталась.

— Тогда и я согласна. Если только Дэвид не будет возражать.

Дэвид отвернулся от телефона, держа трубку в руках:

— Диана хочет с тобой поговорить, пап.