Елена Настова - Зонтик царевны Несмеяны

– Да простила уже, простила.

Ника села на кровати, вытерла скомканным бумажным полотенцем лицо и встала.

– Обними меня. Мне страшно.

– Может быть, всё-таки останешься? Закроем дверь, а завтра утром поищем машину.

– Нет, я не могу ждать до утра.

Я обняла её. В темноте мне не видно было её лица, но я чувствовала, как она вздрагивает. Совершенно некстати мне пришло в голову, что я никогда не обнимала Нику Голубеву. Не приняты были между нами такие нежности.

– Знаешь, зачем я к тебе пришла, – зашептала Ника мне в самое ухо. – Хочу сказать тебе одну вещь…

Было влажно, неприятно от её дыхания, от близости грязных рук и одежды, и я почувствовала, как в голове зреет, наливается дальними, пока невнятными всполохами боль.

– Да, – невнимательно ответила я и отстранилась.

Ника замолчала. Потом отодвинулась. Снова опустилась на кровать. Боль ударила в мои виски первым аккордом. Ещё немного – и таблетка не поможет. «Кончится это когда-нибудь или нет?» – почти с отчаянием подумала я.

– Нет, не сейчас… Завтра. Завтра ты узнаешь про меня ужасные вещи… Ты останешься мне подругой?

Как же без драмы, съязвила я про себя. А вслух сказала:

– Конечно. Не сомневайся.

– Спасибо, Маша. Помни, что ты сказала.

– Я попрошу прощения у Николая, а после скажу тебе… – пообещала, стоя в дверях, Ника.

– Может, всё-таки останешься?

– Попрошу. Всё равно будем разводиться… Так с чистой совестью… Всё ему расскажу. Всё – и про аборт тоже. Мне легче станет. И пусть все знают…

– Не надо… Не сейчас. Тем более про аборт. Зачем?

– Именно про аборт и надо. Чтобы уж окончательно всё…

Голова уже вовсю болела. Враз отупев от боли, я повторила:

– Оставайся. Не ходи. Оставайся, Ника…

– Нет, нет! Мне надо. Может быть, Арсений…

Она недоговорила. Вышла и тихо прикрыла за собой дверь. Я слышала, как мягко по ковровой дорожке шелестят её «лодочки». Что она задумала, подумала я, исповеди какие-то, вечная театральщина, даже в таких ситуациях… Арсений-то тут при чём? Охая от боли, я включила свет и повернула в замке ключ. Выпила таблетку, надеясь, что ещё не совсем поздно, что, быть может, мне хоть немного станет легче, вдогонку приняла снотворное. После этого я перевернула подушку другой стороной, загнула простыню с того края, на котором сидела Ника, и вдруг почувствовала сильную усталость. Помогает, с облегчением подумала я. Легла на чистый край и заснула.

Меня разбудил телефон. Не представляю, как я его услышала – по моей всегдашней привычке он был поставлен на беззвучный сигнал. Просто в какой-то момент открыла глаза и увидела светящийся экран: «Ника». «Ох, – с раздражением подумала я, – не уймётся никак, неужели опять будет говорить об Арсении!..» Но Ника сообщила совсем другое.

– Я его убила, – сказала она шелестящим шепотом.

– Кого? – не поняла я.

– Николая… Он не дышит. И кровь, немного… Я его убила.

Контуры мебели вокруг меня на миг обрели чёткость, а потом снова растворились в темноте. Я села и нашарила ногой тапки.

– Убила?..

– Да. Мы дрались, и я ткнула его ножиком.

– Ножиком?.. Каким ножиком? Ника!

– Перочинным. Мне его на выставке подарили… Помнишь, я репортаж делала? Весной.

Смысл её слов начал доходить до меня; мне ещё не верилось, но уже стало жутко.

– О господи… Ты… уверена?

– Да. Он мёртвый.

– Ты звонила кому-нибудь?

– Нет.

– Я сейчас приду.

Не помню, как я оказалась у номера Ники. Дверь с табличкой «35» открылась в темноту.

– Не включай свет, – попросила она из темноты, но я включила, и меня ослепило – перевёрнутая мебель, сброшенное на пол постельное бельё, раскиданные повсюду вещи. Николай лежал лицом вниз, на тёмно-зелёном покрытии пола пятна крови казались чернильными кляксами. Ника стояла у окна спиной ко мне и, когда я включила свет, не повернулась, только передёрнула плечами.

– Поверить не могу, – сказала она медленно. – Не могу поверить.

В наступившей вслед за этим тишине я услышала свой голос:

– Надо вызвать врача.

– И полицию, – с неестественной готовностью отозвалась Ника. И, помолчав: – Меня посадят?

– Нет, – почему-то уверенно, поспешно ответила я. – Нет, нет, нет… Как… как это произошло?

– Он меня по лицу бил. Он ударил, и я тоже ударила… У меня перед глазами плыло, я ничего не соображала… – безразлично ответила Ника.

– Я рассказала ему всё. И про аборт, и про Арсения. Он кричал, а потом набросился на меня и стал бить. Я хотела убежать, но он мне не давал к двери подойти… Вот мы… а потом я сунула руку в сумку, хотела телефон достать, позвонить тебе, а нащупала ножик, – монотонно рассказывала Ника. Она так и не повернулась. – У него ещё такое выскакивающее лезвие… Вот он.

Ника потянулась и взяла с подоконника нож. Повернулась, протянула мне. Я отпрянула:

– Не надо!

– Смотри, – щёлкнула кнопка, и мне навстречу блеснуло длинное узкое лезвие. Оно было чистым.

«Вытерла…» – машинально подумала я.

Было страшно смотреть на нож в Никиных руках, но я не могла отвести от него глаз. Мне вдруг представилось, что я убила Дениса. Что вот это распростёртое большое тело – Денис. Меня вдруг заколотило и захотелось сесть прямо на пол, но страшно было оказаться на одном уровне с телом Николая; я прислонилась к стене.

– Ну и вот… Пока я возилась, он как врежет, у меня искры из глаз… И я ударила и нажала кнопку… само собой как-то… Я ростом ниже, так прямо в грудь. Один раз только, он зашатался, повернулся и упал…

Я наконец подняла глаза. Такое я видела впервые: сплошной синяк. Багровый с переливами синяк на всё Никино лицо. Один глаз заплыл, у второго опухло веко. Вокруг губ засохла кровь. И как-то неестественно изогнулся нос; ведь он мог убить её!

– Боже мой…

– Что, хороша? – Ника бросила нож на подоконник, и он упал с плоским звуком.

Совершенно противоестественная радость толкнулась мне в грудь: как хорошо, что у неё сейчас такое лицо; с таким лицом не посадят. Её оправдают. Ведь это была самозащита. Должны оправдать…

– Ну, наконец-то мне стало легче! – ни с того ни с сего выдохнула Ника. Посмотрела на меня – я не поняла, что выражает её разбитое лицо. Подумала: она не в себе, неизвестно, что с ней будет дальше… На тяжёлых ногах прошла к тумбочке и набрала номер дежурной:

– Девушка, срочно вызовите врача в номер. И полицию. Здесь… мёртвый человек.

– Тебя оправдают, – сказала я Нике. – Ты только выдержи всё это. Только держись, слышишь?

– Николай считал меня своей, – заговорила Ника. – Своей собственностью. А я думала, что такое сумасшедшее чувство, которое у меня к Арсению, – оно само по себе гарант взаимности, оно такое большое, красивое… Что все вокруг должны это видеть и понимать…

Я смотрела на неё и чувствовала, что мне, наверное, вот-вот понадобится нашатырный спирт.

Наконец, Ника замолчала. Её изуродованное лицо вдруг дрогнуло, и я поняла, что она плачет.

– Но этого я не хотела, не хотела!..

За дверью послышался топот ног.

«Ещё немного», – приказала я себе. И тут же почувствовала, что теряю сознание.

О том, что одна из постоялиц гостиницы убила мужа, знали немногие и говорили с оглядкой. Полиция и «скорая» приехали быстро. Следом за ними примчались машины администрации области. Они сразу собрали персонал гостиницы и взяли с каждого расписку о неразглашении информации, касающейся Ники Голубевой и её мужа Николая Уголькова, до дня окончания фестиваля. Меня тоже заставили подписать, под страхом судебного преследования велев сказать всем, кто спросит, что Ника и Николай ночью уехали. Я была уверена, что это незаконно, но подпись поставила. Нику и тело Николая увезли ночью. В шесть утра сурового вида горничная уже мыла пол в Никином номере.

– Для чего молчать? – хмуро спросила она меня.

– Чтобы не сорвать праздник. Чтобы не было скандала.

Она подумала и кивнула сама себе, продолжая тереть шваброй пол.

– Никогда у нас такого не было, – сообщила она через минуту. – Они плохо жили?

– Да. Очень плохо.

– Детки у них есть?

– Нет. Детей нет.

– Вот в этом-то всё и дело, – сказала она. – Были бы дети, жили бы лучше.

– Не знаю.

– Или надо было разводиться, – продолжала она. – Развод, если вовремя разойтись, жизнь, может, спасает.

– Вы замужем? – спросила я.

– Почти тридцать лет. У меня муж тихий, работящий. Запойный, правда. Пьёт в полгода раз. Купит водки и уходит к матери. Там неделю пьёт. Потом домой притаскивается. Я тогда беру сковородку и трескаю его по лбу. Он валится и спит. Проспится, потом ещё полгода не пьёт. Работает, домом занимается. Скотиной, двором.

– Сковородкой… А если убьёте?

– Я силу соизмеряю, за столько-то лет. Самый лучший опохмелин – это сковородка. Мозги хорошо вправляет. А это что – ножом? Он буйный был у неё, что ли?

– Буйный.

– Вот и не выдержала женщина.

– Она защищалась.

– Это называется: отдохнули. Погуляли на фестивале.

Она покачала головой и прошла мимо меня выливать воду. Когда вернулась, за ней шла девушка. Она покосилась на меня:

– Мам…

– Вечером поговорим, – отрезала горничная. – Иди отсюда, нечего тебе здесь делать. И без тебя…

Девушка закусила губу, посмотрела на меня наливающимися слезами глазами и быстро вышла из номера.

– Прибежала… – проворчала горничная. – Вот, видите, надумала гулять с парнем… Хорошо ещё, он живёт не здесь, в соседней деревне. Так просится туда.

– Это ваша дочь?

– Самая младшая, у меня их трое. Самая младшая и самая проблемная. Те – девчонки как девчонки, серьёзные, а у этой – одна гулянка и в голове сквозняк.

– Ничего, повзрослеет.

– Если раньше в подоле не принесёт…

Я повернулась и пошла к себе.