– Ты обещала поговорить, чтобы мы уехали… А сама отдала его.

– Нет, – сказала я, – это совпадение. Просто так вышло. Тебя не тошнит?

– Нет. Спать хочется.

– Спи.

Лида послушно закрыла глаза. Я встала и уже открыла дверь, чтобы выйти, как она позвала:

– Маша…

– Да?

– Иди сюда…

Я вернулась, пододвинула её ноги и села. Лида лежала с закрытыми глазами и дышала, как дышат пьяные люди, – тяжело и глубоко.

– Маша… Ты Илье не верь. Арсений попросил его по… поу-ха-жи-вать… за тобой.

– Что?!

Лида открыла глаза. Повернулась. На её лице отразилось усилие.

– Да. Он с ним говорил. При… при мне. Сказал, что ты переживаешь… сложный период… не мог бы он… развлечь…

Она замолчала, облизнув губы.

– Разве они знакомы?.. – Собственный голос доходил до меня, словно со стороны.

– Отец Ильи – поклонник театра. На премьеры… Яйца, мёд…

– Но зачем?!

– Из-за меня. – Лида слабо улыбнулась. – Я его ревновала. Но не только. Он, правда, хотел… чтобы тебе было хорошо. Правда.

– Вот, значит, как… – вслух подумала я. Мне стало как-то грустно и скучно. Очень грустно и очень скучно.

– Ты что, обиделась? – Она открыла мутные глаза и вгляделась в моё лицо. – Ты обиделась, да?

– Я пойду. – Я встала с кровати.

– Нет, постой. – Лида сделала движение подняться, но у неё не вышло. – Постой… Маша… Он хотел, как лучше…

– Ну, конечно, – сказала я. – Хотел, как лучше, а получилось, как всегда. Спокойной ночи.

– Прости меня… – Донеслось из комнаты, когда я уже закрывала дверь. – Маша, ты прости меня…

Я шла через дворик и чувствовала, как меня заполняет густое, кисельное, как туман, разочарование. Мне стало спокойно и почему-то зябко. Не хотелось разбираться кто, что, кому, зачем; не хотелось вообще ни о чём думать.

Я поднялась в номер к брату. Леон рассматривал фотографии на экране фотоаппарата. Он покосился на меня одним глазом.

– Ты заходила к Марлен?

– Да.

– Как она?

– Спит.

– Бедняжка, – сказал Леон. – Бедная, бедная Марлен! Полюбила ветер. Я, между прочим, ей так и сказал: «Марлен, вы полюбили ветер, стоит ли расстраиваться, что он улетел?» Так что с Арсением?

– Счастлив.

– А что он думает о своей невесте?

– Он и не собирается о ней думать. Сеня вообще ни о ком не думает. Ему сейчас никто не нужен.

– А, – понимающе протянул Леон. Отложил фотоаппарат и посмотрел на меня.

– А ты что-то бледненькая. Ты как себя чувствуешь?

Я села на кровать.

– Что такое? – насторожился Леон.

Я раздумывала, рассказать ему или нет. Представила, как безрадостно и тяжело мне станет обсуждать Лидкины откровения, и решила промолчать об этом.

– Да ничего в общем-то. Обычный вечер.

Разочарование лежало внутри меня холодным камнем, до которого не хотелось дотрагиваться. Потом. Я подумаю об этом потом.

Леон по-своему истолковал мою реплику. Оглядев меня с ног до головы недоверчивым взглядом, он предложил:

– Пойдём пошляемся по торговым палаткам?

Мы вышли на площадь и смешались с толпой. Бродили среди продавцов и покупателей, зевак, пьяненьких компаний и прочей публики, останавливаясь только у палаток с едой и напитками. Когда мы уже порядком отупели от топтания на шумной площади, позвонил Арсений. Он сказал, что хочет пойти с нами на концерт.

Арсений нашёл нас быстро. Через десять минут он стоял рядом, будто гулял здесь с самого начала, по-прежнему счастливый, по-новому чужой. Я посмотрела на него и поняла, что во мне нет сил даже на то, чтобы его ударить. А он и вовсе ничего не замечал.

Мы сели, где нашлись места, – в середине скамеек, через проход между рядами, в центре импровизированного зрительного зала, и оказались прямо напротив сцены. Я не хотела быть рядом с Арсением и надеялась, что Леон сядет между нами, но Сеня топтался, высматривая Юлю Маковичук, и в итоге уселся рядом со мной. Поляна быстро заполнялась. Впереди возвышалась сцена, увитая шарами и лентами, с корзинами цветов по краям. У сцены и за ней шли последние приготовления, носились и прыгали по лестницам помощники артистов, сами артисты, уже в костюмах; люди в комбинезонах заносили и устанавливали отражающие экраны, софиты, привязывали какие-то верёвки. Леон возился с фотоаппаратом, а Арсений, вытянув шею и подавшись вперёд, поедал глазами эту суету.

– Это для неё, – не глядя на меня, сказал он. – Сегодня Юля будет на качелях. Она ещё не выступала на качелях после того, как упала. Это случилось в Новосибирске. Осенью прошлого года. Очень похоже на подготовку к спектаклю, – продолжал говорить Арсений, повернувшись ко мне. Лицо у него было возбуждённое. – Перед началом премьерного показа… Кстати, она боится высоты. И качелей тоже боится.

– Я вижу, Юля Маковичук – храбрая женщина, – невозмутимо отозвался Леон, – она только и делает, что совершает то, чего боится.

Арсений мельком взглянул на него и снова повернулся к сцене. Мне показалось, слова Леона не дошли до него. На сцене ведущий – мужчина в рубахе и шароварах – дул в микрофон и будничным голосом повторял «раз, раз, раз», стуча по микрофону пальцами. Ведущая, девушка в расшитом сарафане, что-то говорила ему сквозь концертную улыбку и косилась на зрителей, стоявших в проходе. Наконец, микрофон пронзительно взвизгнул и загудел. Ведущий тут же выключил его, снова включил и сильным, просторным голосом начал:

– Добрый день, дорогие гости фестиваля «Русские узоры»!

Арсений вдруг вскочил и бросился куда-то вдоль рядов. Я решила, что он заметил кого-нибудь из Юлиной свиты, а он вернулся запыхавшийся, сжимая в руках бинокль.

– Теперь каждую чёрточку могу разглядеть…

Он глядел в бинокль, но быстро устал, затёр глаза пальцами и сунул бинокль мне. Я посмотрела, и в этот момент Юля Маковичук появилась сбоку сцены и тут же пропала. Я успела разглядеть её профиль и то, что сегодня она была в ярком гриме. Отложив бинокль, я взяла Арсения за руку и, когда он повернулся, отчётливо сказала:

– Зачем ты просил Илью ухаживать за мной?

– Какого Илью? – отозвался Арсений. Взгляд у него было отсутствующий.

– Председателя местного колхоза.

– Председателя местного колхоза… – протянул Арсений, и видно было, что он не понимает смысла произнесённых слов. Сейчас это был другой Арсений: не тот, который ревновал меня к каждой тени, и даже не тот, который писал мне смс пару дней назад. Сегодняшнему Арсению было всё равно, с кем я и кто со мной. Он был всецело в своём мире, охвачен любовной лихорадкой, которая сквозила в каждом его движении, мерцала на дне зрачков, вспыхивала в улыбке, бросала отсветы на скулы, морщинку лба. Арсений напомнил мне кого-то другого, так же хорошо знакомого… Нику! Да, Нику, – с её неуправляемой тягой к Арсению. Слова обвинения застряли у меня в горле. В голове мелькнуло: «Вот к чему привела эта стихия Нику. К чему приведёт она Арсения?»

Загремела музыка, концерт начался.

Снова ярко, красочно, великолепно пели и плясали артисты, но сегодня вся эта красота не задевала меня, воспринималась и глазами, и слухом как сквозь мутное стекло. Я терпела. Как и Арсений, я ждала Юлю. Я хотела проверить, как я почувствую её сегодня, – необычайную красавицу, из-за которой случилось столько горя, любимую человеком, которого скоро, – когда оторопь пройдёт и я оживу, – мне захочется исхлестать самыми обидными, самыми злыми словами.

Она появилась в финале. Бледная, разукрашенная, одетая во что-то почти прозрачное, Юля села на качели и поднялась в воздух в столбе переливающегося света. Толпа взревела. Арсений рядом схватился за голову, мне показалось, он забыл дышать. Зазвучала музыка. Юля запела. Казалось, что она парит прекрасной птицей. Она пела так же удивительно красиво и проникновенно, тепло, как вчера, как позавчера, но сегодня её голос меня не трогал. Удивительно – просто не трогал и всё; как если бы вместо Юли я слышала невнятную белиберду.

Отстранившись от собственной горечи, я думала о той, кому сейчас хуже, чем мне: о Нике. О том ужасе, в котором она пребывает. «Где она сейчас, как она? Куда её поместили, в одиночную камеру или в общую? – спрашивала я себя. – Что, если в общую, с какими-нибудь ужасными женщинами, настоящими убийцами и рецидивистками, воровками, разбойницами!.. Убила мужа. Даже подумать страшно – убила!.. Но что ей было делать, она защищалась, может быть, это зачтётся, может, она хотя бы избежит заключения… Уедет в другой город, где никто не будет её знать, устроится на работу…» В моей голове не укладывалось, что всё это не в газете, не по телевизору, не в подслушанных где-нибудь охах-ахах, а здесь, рядом, на моих глазах, с Никой! Ника – зарезала мужа…

Я тряхнула головой и огляделась. Голос Юли Маковичук всё плыл и плыл волнами над головами зрителей. Арсений смотрел, вытянувшись в струнку, едва дыша, и я вдруг остро возненавидела его вместе с Юлей. Свели с ума Нику танцами, песнями. Жила бы себе, так нет, надо было придумать себе Арсения, надо было сделать из него идола! Мне приходилось сжимать зубы, чтобы не расплакаться. «Что, что теперь с тобой будет?» – спрашивала я мысленно Нику и снова видела её в минуты, когда она пришла ко мне перед тем, как вернуться в свой номер. Почему я не удержала её? Почему дала ей уйти? Как могла отпустить!

За спиной Юли включили красный софит, и она висела в воздухе, обведённая красным контуром. Я едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Этот красный напомнил мне пятна крови на ковре в Никином номере.

Арсений вдруг вырвал из моих рук бинокль. Посмотрел – и тут же снова бросил мне на колени. Юля спускалась со сцены, её тотчас же окружили охранники и довели до машины. В ту же минуту машина тронулась и, объезжая выскочивших к Юле зрителей, двинулась к выезду с поляны. Поляна скандировала:

– Юля! Юля! Юля!

Мы с Леоном стояли и хлопали в ладоши. А когда мы устали хлопать и сели, оказалось, что Арсения нет. Бинокль, беспризорный, лежал на скамейке, и непонятно было, кому его возвращать.