Но сегодняшний бал был особенный. На прошлогоднем празднике Натали была представлена молодому чиновнику Рундсброку, взгляды их скрестились, в глубине выпуклых ярко-голубых глаз пробежала темная тень, и с тех пор образ молодого чиновника по особым поручениям запал ей в сердце…

Он должен был приехать, и Натали с ужасом поняла, что платье ее не будет лучшим среди нарядов других помещичьих дочек, а роза в волосах не заменит бриллиантов соседок, и небо сразу померкло для нее…

Разве может он обратить внимание на нее, неуклюжую и ненарядную, тоненькую и хрупкую дурнушку с этой серой пепельной косой, с этими навыкате бледно-голубыми глазами, с этими толстыми красными губами, за которыми скрываются мелкие белые зубы. Разве может она покорить его сердце, сердце пожившего и повидавшего свет красавца с длинными стройными ногами, затянутыми в полосатые, обтягивающие икры панталоны со штрипками, в неизменном модном гороховом сюртуке, со снежно-белым крахмальным стоячим воротничком и пестрым галстуком, туго подвязанным под самым подбородком, с этими начесанными на височки упругими волосами и модным хохолком над чистым высоким лбом, с этими щетинистыми усами и чудесными мягкими бакенбардами, которые так и хочется потрогать рукой?

Взглянув в его умные, проницательные серые, немного грустные глаза, уже невозможно оторваться от них, так бы и глядеть и глядеть всю жизнь.

И образ его незримый встал во весь свой рост перед ее глазами.

Как он хорош, и как увиваются за ним все окрестные девицы. У них так много достоинств — они красивы, крепки и упруги их тела, кожа набелена и нарумянена, а бриллианты так и сверкают на точеных шейках, а платья модны и нарядны — их выписывают в эту глушь прямо из Парижа и Петербурга, — разве может она соревноваться с ними, особенно с их громадными состояниями и отличными имениями, их живостью в разговоре и бойкостью во взглядах и отработанными манерами в танцах. Она недурна собой, у нее тоже немало достоинств, даже коса ее вызывает восхищенные и завистливые взгляды соседок, но она легко теряется в разговоре, ей больше по душе тихий укромный уют деревенской церкви и простор полей, неброские полевые цветы радуют ее больше, чем огромные букеты роз из оранжерей… Да и вообще, он даже слова не сказал с ней тогда, на этом единственном празднике, когда его представили ей. Только взглянул, и этот взгляд прожег ее до самой души. Ах, зачем она не так же весела и простодушна, как соседка по имению справа, и зачем нет у нее таких уборов, как у соседки по усадьбе слева, и зачем не может она болтать и находить темы для разговора так, как дальняя соседка, самая богатая, воспитанная в неге и роскоши…

Нет, этот человек, этот великолепный блестящий светский лев не для нее, он даже взгляда не бросит в ее сторону, и она будет тихо и молча сидеть в уголочке среди разряженных старух, тогда как другие девицы станут танцевать весь вечер и услаждать его своими остроумными шутками и занятными историями…

Небо потемнело, будничные мрачные тени обступили ее со всех сторон.

Она встала, плеснула немного холодной воды на снежно-белую кожу лица, накинула старенькое платьишко и пустилась бегом к старой деревянной деревенской церкви, зажав свое сердце в крепкий кулак и не позволяя себе разрыдаться перед предстоящим праздником…

Натали очень любила эту ветхую, строенную незнамо когда церквушку с бедненьким иконостасом и крохотным помещением внутри. В ней словно бы наливалась соками жизнь ее души, а неброский уют храма давал ей силы и свободу души. Особенной ее любовью пользовалась икона Пресвятой Матери Богородицы. Деревенский художник, верно, не обладал еще всеми тонкостями церковного живописного письма, и Богоматерь у него не стала совершенством искусства. Но глаза ее были глубоки и полны страдания и грусти, словно предчувствовала она муки своего сына, теперь спокойно сидящего на ее коленях. Но этот святой младенец словно живой протягивал руки к молящимся, словно бы приговаривая: «Люди, любите друг друга, я отдаю все вам во имя этой любви».

Нигде и никогда не видела Натали такого образа. Строгость церковного письма не позволяла иконописцам вольности в позе и движениях Иисуса-младенца. Но древний деревенский художник, не столь искусный в таинстве написания святых образов, выразил в этих протянутых ручках всю муку и тоску и матери, и младенца. Руки, протянутые к людям, не отличались тонкостью письма и казались неровными, несимметричными, но мольба этих рук доходила до сердца Натали, и она все смотрела и смотрела на эти детские, грубо нарисованные руки, и они поражали ее своей чистотой, открытостью и стремлением все отдать на благо людей.

Покрыв голову скромным темным платочком, стояла Натали на коленях перед образом Богоматери и молилась без слов. Она тянулась душой к иконе и не знала, в каких словах выразить свои смутные ожидания, свои смутные предчувствия, наполнявшие ее сердце, и не в силах была оторваться взглядом от темного лика Богоматери, ее огромных, переполненных страданиями глаз и этих протянутых рук младенца на ее коленях…

Ранняя церковная служба давно закончилась, немногочисленные прихожане, в основном крестьяне деревни, давно разошлись, в храме едва горело несколько свечей, и тишина, благостный уют храма охватывали Натали, готовую раствориться в этой тишине и благости деревенской церкви.

Отец Паисий, старенький, с незапамятных времен служивший в этом храме, — сколько себя помнила Натали, он всегда был тут, — седенький, заросший длинной окладистой бородой и седыми кудрями до плеч, тихо подошел к девушке и положил руку на ее склоненную в молитвенном экстазе голову.

Она вздрогнула, словно разбуженная этим легким и нечаянным прикосновением, взглянула на маленькие, подернутые пеленой старости серенькие глаза, словно утопленные в глубоких глазницах, и неожиданно всхлипнула, припав к его морщинистой грубой руке.

— Ничего, ничего, дочь моя, — тихо пробормотал, скорее даже прошелестел отец Паисий, — Бог благословит тебя…

Она еще раз судорожно всхлипнула, оторвалась от руки священника и поднялась на ноги.

Они вместе вышли на паперть, бедненькую и узкую, с несколькими ступеньками вниз. Тут никого не было, даже обычных попрошаек, всегда стерегущих богомольцев. Натали передала отцу Паисию несколько мелких монет для нищих, которых в это утро не нашлось для ее милостыни, и он благодарно сунул их в карман своей широкой черной рясы.

— Бог благословит тебя, — осенил он девушку крестным знамением, и она легко сбежала по ступенькам и отправилась домой через широкий луг, нарочно удлиняя дорогу, не торопясь к будничным делам и думая о них, как об очередной неприятности. Надо было подготовиться к предстоящему балу, а радости от этого не было в ее душе. Она замирала от страха, что придется выставлять себя на обозрение всем соседям и знакомым, придется вертеться и приплясывать в низенькой тесной зале под взглядами завистливых соседок и болтливых старух…

Но она только вздохнула, поплелась через высокие травы, срывая на ходу то синий кружок василька, то головку золотого лютика, то обдирая нахальную вершинку иван-чая.

Брела и брела она через разнотравье, и башмаки ее уже промокли во все еще невысохшей росе, и край платья стал тяжелым и хлестал по ногам мокрым подолом. Но яркое весеннее солнце пригревало ее плечи, прикрытые темной косынкой, и бросало лучи свои прямо в ее выпуклые ярко-голубые глаза, заставляя щуриться и прикрывать веками сверкающую радужку.

Блестела речка под лучами солнца, взбегали на пригорок ветхие деревенские избы на голых, не прикрытых зеленью дворах. Дальше, по склону, начинался большой господский парк с вековыми аллеями, с клумбами цветов, расположенными в строгом порядке, с беседками, тоже пришедшими в ветхость и разруху.

Как не любила Натали эти сборища соседей-помещиков! Два-три дня перед огромным съездом гостей все занимались уборкой, вытаскивали из старинных комодов и шкафов старинное серебро, чистили кастрюли и тарелки, отмывали столы, за которыми будут сидеть, пить и есть соседи, чтобы потом тоже пригласить в гости и усаживать за столы, и освобождать низенькие тесные залы для танцев и веселья молодежи. И все по каким-то стародавним обычаям гостеприимства, а чаще, чтобы людей повидать и показать дочек на выданье и присмотреть для подрастающих сыновей самых выгодных невест. Будут курить, бродить из залы в залу, усеют сад обрывками бумаги и затопчут тщательно выхоженные цветы, поговорят ни о чем, посплетничают и уедут до следующего сборища, оставив после себя мусор и затоптанные дорожки…

Натали всегда нравился покой и тишина громадного парка, деревья, с их тихо шепчущей листвой, книжка на скамейке на самом берегу реки, на взгорке, и синь простора за рекой — поля, пашни, пастбища, бродящие по лугам коровы, стада свиней, взрыхляющих по весне рыхлую и без того почву…

Но делать нечего — отец выбивается из сил, чтобы достойно принять гостей, выбросить последние, взятые в долг деньги, только чтобы не ударить лицом в грязь перед соседями, не дать почувствовать острый запах нужды и разорения. И все это из-за нее, Наташи, девушки на выданье, девушки, которую нужно достойно продать, отдать замуж так, чтобы не нуждалась ни в чем всю жизнь, чтобы могла командовать целым полком горничных, кухарок, важных лакеев и ленивых мальчиков на побегушках.

Она вздохнула горестно и недоуменно и поплелась в дом. Там уже суетились портнихи, делая последние стежки на выписанном из Петербурга платье — все платья всегда были велики Наталье: ее стройная тоненькая фигура тонула в кипах материи. Она подчинялась с явной неохотой, с хмурой усмешкой всматривалась в свое отражение в зеркале. Видела там высоконькую тоненькую девушку с копной завитых и уложенных в букли пепельных волос, видела стройную шейку с гордо вскинутой головой, прижатый поясом под самой грудью мягкий волан платья, выглядывавшие из-под широкого подола легонькие бальные туфельки и не понимала еще, как она хороша, как идут к ее пепельным волосам и голубым выпуклым, широко открытым глазам скромные уборы из бирюзы, оплетенные серебряной сеткой, как грациозна и тонка рука, зажатая тяжелым браслетом, как лукаво спускаются в самую нежную впадинку голубые камни, как покачиваются в ушах и отблескивают бирюзовые камешки в оправе из бриллиантов. И думала о том, что одного из этих уборов хватило бы на то, чтобы поправить протекающую крышу старого господского дома, а на браслет можно было бы купить целое стадо коров…