– Говоришь, у меня волшебные руки, как у Иисуса?

– А ты утверждаешь, что у меня проказа?

Он заправляет мою футболку обратно:

– Совершенно верно. Именно это я и хочу сказать. Так что прошу тебя держаться от меня подальше и уж тем более не целовать.

– Заметано.

– Это называется реверсивная психология…

– Знаю. Просто до меня кое-что дошло.

– Правда? Слушай, расскажи, а?

– Кроме Джой ты единственный, кто не боится касаться моей крапивницы.

– Она же не заразная. А если ты считаешь, что несколько пупырышков на твоей коже не позволят мне прикасаться к тебе этими волшебными руками после того, чем мы вчера занимались, то подумай еще раз, так это или нет.

– Ладно. Я лишь хочу… э-э-э…

– Ты лишь хочешь сказать, что это было здорово, да? – доводит мою мысль до конца он.

Неужели я заливаюсь краской? Мои уши объяты жаром. Как и некоторые другие части тела. Прошлой осенью мы никогда особо не флиртовали. Тогда все происходило иначе. Днем мы дружили, по вечерам превращались в парня с девушкой и целовались, да при этом умудрялись держать наши отношения в тайне и исследовать новый для нас мир, не смешивая одно с другим.

Сейчас наша взаимная энергетика приобрела совсем иной характер. Что-то вроде трепетного напряжения.

Этот поток энергии, понятное дело, ощущаю не только я. Несколько раз мне удавалось перехватить его взгляд, когда он украдкой поглядывал на меня самым краем глаза, будто пытаясь оценить. Изучить. Это волнует и сводит с ума, я чувствую себя так, словно у меня случится сердечный приступ, если ничем в ближайшее время не пожертвовать.

И опять эта улыбка.

– В любом случае, твоя крапивница выглядит в сто раз лучше, чем вчера вечером, хотя перенапрягать организм тебе все же нельзя.

– Это ваше ученое мнение, доктор Макензи?

Ну да, на непотребные мысли сил у меня чуточку больше. Я с удовольствием перенапрягу организм, если, конечно, Леннон мне в этом поможет.

– Гордон сказал, что прошлым летом отсюда пришлось эвакуировать по воздуху парня с крапивницей.

– Гордон?

Моему мозгу требуется несколько секунд, чтобы выбраться из канавы и понять, что это тот мужик с Ямайки, которого я видела ночью в лагере.

– Мы с ним утром говорили.

– Вы только на него посмотрите, оказывается, он никакой не социопат.

Леннон весело закатывает глаза и продолжает:

– Гордон сказал, что у этого парня до этого не было приступов крапивницы, по крайней мере таких сильных. Зато была небольшая аллергия на арахис, и хотя в небольших количествах ему разрешалось его иногда есть, во время восхождения на гору он сожрал черт знает сколько сладостей с земляными орехами. И все это в сочетании с усталостью… Одним словом, у него так отекло горло, что он даже потерял сознание.

Ангионевротический отек. Это когда твое лицо раздувается как мяч. Он бывает у многих, кто болеет крапивницей. Мне, к счастью, пока его удавалось избежать.

Хотя я и слушаю, что говорит Леннон, меня больше заботит источник этой истории с эвакуацией по воздуху.

– Ты рассказал Гордону о моей крапивнице?

– Он часто ходит здесь в походы, и я лишь попытался выяснить, не знает ли он, какая трава растет на том холме. Это, кстати, шерстистый бухарник и луговые ромашки.

– Вот оно что, тогда понятно. Луговые ромашки как раз входят в мой запретный список. Опасный аллерген.

Он смотрит на меня с таким видом, будто говорит: я так и думал!

– И мне конечно же жаль того придурка-туриста, которому пришло в голову обожраться «Сникерсов» во время восхождения, но у меня, слава богу, аллергии на арахис нет, – говорю я. – Ты можешь представить себе мир без земляных орехов?

Леннон насмешливо кривит рот:

– Ужас. Аллергии на арахис у тебя, может, и нет, но посмотри на другие пункты перечня факторов, способных испортить тебе жизнь. – Он начинает считать, загибая пальцы: – Стресс, ромашки, креветки в исполнении Санни.

– Тухлые креветки, – весело шепчу я.

– Тухлые креветки, – повторяет он, копируя голос Санни. – И не забудь добавить сюда дрянного пса старого мистера МакРори. Помнишь? Он лизнул тебе руку, а через пять минут…

– А вот это вообще непонятно. Когда меня лижет Андромеда, никакой аллергии нет и в помине. Откуда мне было знать, что слюна этого цербера в моем случае яд?

– Может, он просто полакомился ромашками?

– Или креветками.

– Вы, Зори Эверхарт, сплошное отклонение от нормы.

– Нет, я просто большая оригиналка.

– Ладно, старушка, давай накормим твой измученный крапивницей организм ланчем, чтобы ты смогла миновать этот каньон до того, как разразится буря.

Отыскав место, где можно неплохо расположиться, мы всухомятку перекусываем, доставая еду из медвежьих сейфов, а когда вновь выходим на маршрут, мое тело уже не болит, как раньше. То ли помог привал, то ли дополнительная доза лекарств, а может, я просто привыкаю к пешему туризму. Как бы то ни было, шагая по тропе, я чувствую себя вполне комфортно. Просто постоянно ставлю одну ногу перед другой, любуюсь окрестностями и дышу.

Голова ясная, шаги ровные, я иду вперед.

Второй привал мы делаем после полудня, и в этот момент я впервые улавливаю в воздухе перемены. Другой запах. Почти что сладкий. Свежий и резкий, доносимый набирающим силу ветром.

Леннон смотрит на небо:

– Видишь вон там? Это кучевые облака. Они громоздятся друг на друга, образуя некое подобие башен. Когда этот процесс завершается, идет дождь.

– Ой-ой.

Он включает на телефоне GPS:

– Мы почти что преодолели… вот черт, аккумулятор сел. Дай мне свой.

Я достаю смартфон, но его батарейка тоже сдохла. Блин! Я не смогу послать маме эсэмэску. Она конечно же поймет и спишет все на сотовую связь.

Он долго смотрит в черный экран, потом возвращает гаджет мне:

– Ладно, неважно, я знаю, где мы находимся. Еще полчаса, и каньон останется позади. А может, и меньше. Сможешь идти дальше?

– Если благодаря этому мы не промокнем, то конечно. Вперед!

Несколько минут мы шагаем в быстром темпе, но ветер теперь буквально хлещет каньон. Вполне достаточно для того, чтобы бросать мне в лицо волосы. Леннон без конца поглядывает наверх. Похоже, темнеет. Мне хотелось бы получить у него больше сведений о шторме. Это совсем не в моем духе, но до этого я все свое внимание сосредоточивала на сведениях, дающих возможность пройти каньон так, чтобы нас живьем не сожрали комары. И о том, что будет потом, даже не думала. Словно буря собиралась пощадить нас, раз уж мы одержали победу. Типа: Ребята, вы прошли через каньон? Отлично! Тогда я не стану поливать вас дождем.

И что мы будем делать, если разверзнутся хляби небесные?

– То ли я действительно хорош, – говорит он, останавливаясь в нескольких шагах впереди, – то ли это у меня дурацкие глюки.

Взобравшись на гребень холма и подойдя к нему, я вижу то же, что и он.

Тенистый лес гигантских деревьев.

23

Стены каньона расходятся и выводят нас прямо туда. Река устремляется в самую чащу.

– Мэджестик Грув, то есть Величественная Роща, – говорит Леннон, останавливается и поднимает глаза на исполинские стволы. – Гигантские секвойи, самые большие в мире деревья. Многим из этих красавиц по тысяче лет. На побережье это дерево вырастает выше, но здесь, в Сьерре, оно все равно больше.

Прибрежные секвойи есть и у нас дома, недалеко от обсерватории, но целый лес таких великанов я вижу впервые. Некоторые из них в обхвате не меньше машины и практически полностью загораживают небо. Папоротник, через который мы пробирались в каньоне, от них если и отстает, то самую малость. Он образует на лесной подстилке бледно-зеленый ковер, а его листья настолько огромны, что он словно устроил с секвойями соревнования, кто вырастет больше.

– Он выглядит прямо как доисторический, – шепчу я.

– Сцены в Эндорском лесу с участием эвоков в «Возвращении Джедая» снимались в районе залива Сан-Франциско в таком же лесу, как этот. Круто, правда?

– Поразительно, – говорю я, когда мы входим в древний лес, и задираю голову вверх, чтобы увидеть циклопические стволы.

Почва рыхлая, вокруг стоит странный запах плесени, как в библиотеке под открытым небом. То есть запах плесени в хорошем смысле этого слова. К тому же здесь тихо. Что, вообще говоря, странно, если учесть, что каньон переполняли звуки щебечущих птиц и отголосков реки, отражавшихся от его каменных стен. Вода течет и здесь, но ее журчание, поглощаемое деревьями-великанами, явно стало тише. Я подхожу к секвойе и зачарованно глажу мягкую, морщинистую кору. Потом распахиваю в стороны руки и стараюсь ее обнять.

– Сколько надо человек, чтобы ее обхватить?

– Слишком много.

Стоя рядом со мной, Леннон тоже обнимает руками дерево. Но нас вдвоем не хватает даже на четверть его окружности.

– Мне здесь нравится, – говорю я, отнюдь не лукавя.

– Во всем парке это мой любимый уголок, – с горящими глазами говорит он, – мой храм.

И я понимаю почему.

Он машет рукой куда-то влево:

– В нескольких милях отсюда, по северному краю секвой, идет тропа побольше. Здесь никто не ходит. Уединенное местечко. Ни людей, ни зверей. Деревья полностью преграждают доступ солнечному свету, поэтому животным здесь корма мало. Меньше насекомых для пропитания птиц и, как следствие, тише.

– И никаких комаров.