Классом в школе была длинная комната с довольно низким потолком. Как и в большом доме, в окнах свинцовые стекла, которые пропускали очень мало света.

Моим глазам открылась милая картина, когда миссис Рендолл без стука открыла дверь. За большим столом сидели девочки — среди них Эдит, — склонившиеся над работой. Была среди них и четвертая участница — Сильвия. Во главе стола сидел утонченной красоты молодой человек.

— Я привела к вам миссис Верлен, — очень громко произнесла миссис Рендолл, и молодой человек поднялся и подошел к нам.

— Это наш младший приходской священник, — продолжала миссис Рендолл, — мистер Джереми Браун.

Я пожала руку, протянутую мистером Брауном, чьи манеры были почти извиняющимися. Еще один, которому эта гранд-дама внушает страх, подумала я.

— Что у вас сегодня, мистер Браун? — спросила миссис Рендолл.

— Латынь и география.

Я заметила карты, разложенные на столе, и рядом — тетради девочек. Эдит выглядела счастливее обычного.

Миссис Рендолл хмыкнула и произнесла:

— Миссис Верлен намерена заниматься с девочками музыкой. Полагаю, по очереди, миссис Верлен?

— Думаю, это лучше всего, — я улыбнулась священнику. — Если вы не возражаете.

— О да… разумеется… конечно, нет, — сказал он, а в глазах Эдит я заметила восхищение.

Как легко юные выдают себя! Я поняла, что Эдит и Джереми Брауна связывает романтическое чувство, правда, пока еще робкое.

По справедливому замечанию миссис Рендолл, я настоящий сыщик.

Со следующего дня моя жизнь стала подчиняться расписанию. Ела я вместе с миссис Линкрофт, иногда за столом присутствовала Алиса; затем — уроки музыки у девочек, а иногда в приходской школе, где было даже удобнее, потому что я могла заниматься с девочками по очереди, пока остальные находились на уроке у пастора или Джереми Брауна. Следовало учитывать и Сильвию. Она была совершенно равнодушна к музыке, но трудилась с упорством, продиктованным, как я подозреваю, страхом перед матерью.

Девочки успели заинтересовать меня; все были такими разными, но меня не покидало ощущение, что, когда они собирались вместе, в них проявлялось нечто особенное. Я не могла понять, составляло ли это «нечто» сущность каждой из них или скрывалось в их отношениях. И я решила, что все объяснялось чрезвычайными обстоятельствами, вмешавшимися в жизнь каждой, кроме, пожалуй, Сильвии, хотя ее властную мать тоже можно было назвать чрезвычайным обстоятельством.

Аллегра и Алиса каждое утро в половине девятого уходили в школу — уроки начинались в девять. Я отправлялась туда через час. Иногда меня сопровождала Эдит, по ее словам, ради прогулки, но я-то знала, что привлекали ее совсем не прогулки, хотя мне они давали возможность получше узнать юную миссис Стейси.

Она была кроткой и бесхитростной; я часто замечала в ней движение к откровенности. И была бы рада, если бы она открылась мне, но всякий раз, когда я надеялась услышать нечто важное, ее словно что-то пугало, и она замыкалась.

Подозреваю, Эдит боялась своего мужа. И только в школе, в присутствии Джереми Брауна, она разительно преображалась, становилась счастливой, — но как-то украдкой, как ребенок, пытающийся хоть изредка доставить себе запретную, и такую желанную радость. Возможно, я и проявила излишнее любопытство к чужим делам, но меня извиняло одно обстоятельство. Я находилась здесь для того, чтобы выяснить, что произошло с Ромой, и потому должна была знать все о людях, так или иначе имевших к ней отношение. Но что общего могло быть у Ромы с Эдит, ее мужем и молодым священником? Нет, — сказала я себе, — это праздное любопытство и не имеет ко мне никакого отношения. И все-таки…

Могу сказать только, что мое желание узнать все оказалось слишком сильным, а Эдит была достаточно открытой и простодушной, чтобы служить наилучшим источником информации.

Когда она предложила поехать с ней в Уолмер и Дил, городки-близнецы, расположенные в нескольких милях дальше по побережью, я обрадовалась, и однажды утром, когда девочки ушли в школу, мы отправились.

Был чудесный апрельский день, море светилось опаловым светом, и дул легчайший бриз. Кусты цветущего дрока сияли золотом, а под шпалерником я заметила первые дикие фиалки и щавель. От земли поднимался теплый аромат, солнце грело мягко и нежно, и потому, наверное, у меня было приподнятое настроение. Или потому, что распускающиеся цветы и лопающиеся почки, птичьи трели и мягкое солнце так много обещали, и я почувствовала в крови весеннюю лихорадку, заставлявшую меня верить, что во всей природе, просыпающейся к новой жизни, есть нечто символическое. То тут, то там раздавалось щебетанье славок и ласточек, теньканье синиц и каких-то еще певчих птичек. А вот чаек, чьи печальные крики я часто слышала в мрачную погоду, совсем не было видно.

— Они прилетают на побережье в ненастную погоду, — заметила Эдит. — Их отсутствие, возможно, предвещает погожий день.

Я сказала, что никогда раньше не видела так дивно цветущего дрока. Эдит спросила меня, знаю ли я старую поговорку: “Дрок распустился — пора целоваться”.

Она мило улыбнулась и продолжала:

— Это шутка, миссис Верлен. Цветущий дрок можно круглый год найти где-нибудь в Англии.

Она оживилась и радовалась тому, что вывезла меня на природу, а я лучше, чем когда-либо понимала, насколько я городской человек. Раньше мне приходилось выезжать в парки Лондона, Тюильри и в Булонский лес. Но то совсем другое, и теперь я узнала разницу.

Эдит поставила бричку на стоянке и сказала, что если я оглянусь, то увижу зубчатые стены Уолмерского замка.

— Здесь три замка, — пояснила она мне, — и все три всего в нескольких милях друг от друга, но только два из них сохранились, а Стендоун разрушен наступающим морем. Дилский же и Уолмерский замки в прекрасном состоянии. Если взглянуть на них сверху, то видно, что они построены в форме розы Тюдоров. Это единственные маленькие замки, настоящие крепости, которые могли защищать побережье и торговые суда в гаванях, что в четырех милях отсюда, между побережьем и Гудвиновыми песками.

Я посмотрела на серые каменные зубчатые стены замка — обиталище губернатора Пяти портов[5], — потом — снова на море.

— Вы ищете останки кораблей на Песках? — сказала Эдит. — Мы сможем их сегодня увидеть. А, вот они…

Я увидела их, эти трогательные мачты, отсюда кажущиеся просто палками.

— Пески называют еще пожирателями кораблей, — сказала Эдит и вздрогнула. — Я видела их однажды. Мой… мой муж возил меня туда. Он считал, что я должна… преодолеть свой страх. — Она добавила, почти извиняясь: — Он прав, конечно.

— Вы и в самом деле были там?

— Да, он… он сказал, что это вполне безопасно… если правильно выбрать время.

— На что они похожи?

Она полузакрыла глаза.

— Они вызывают чувство заброшенности, — сказала она и продолжала торопливо: — Когда прилив, то Пески полностью скрыты морем… даже самое высокое место уходит под воду на глубину около восьми футов. Вы просто не знаете, что пески именно здесь, потому-то они так опасны. Представляете, в далекие времена моряки плыли над этим местом, совершенно не подозревая, что всего в восьми футах под ними находятся эти ужасные пески, только и ждущие своей жертвы.

— Как вы видели их?

— Был как раз отлив. — Я почувствовала, что она не хочет вспоминать, но остановиться не может. — Только в это время их можно видеть, ведь если они закрыты водой, их не видишь, а словно чувствуешь, что они там, внизу, и это самое страшное. Невидимое страшит больше всего.

— Да, я согласна.

— Но… был отлив, и я увидела Пески… чистые, сверкающие золотом, как бы струящиеся. В них глубокие ямы, заполненные водой, а сами Пески двигаются, образуя причудливые формы, каких-то чудищ… с клыками… Они будто караулили, пока кто-нибудь попадется к ним в пасть… Вверху кружили чайки. Их крики нагоняли такую тоску, миссис Верлен… Там так страшно, так пугающе одиноко и тоскливо. Говорят, будто Пески прокляты. Я разговаривала со смотрителем Северного плавучего маяка, и он сказал, что когда дежурит, то иногда слышит чьи-то душераздирающие крики. Обычно говорят, что это чайки, но он не уверен в этом. Там ведь происходили ужасные вещи, так что очень возможно…

— Полагаю, в подобных местах сильно разыгрывается фантазия.

— Да, может быть, но все же в Песках есть какая-то жестокость. Муж рассказывал мне. Он говорит, чем энергичнее ты пытаешься выбраться из них, тем глубже увязаешь. Когда-то очень давно маяка не было. Теперь его поставили, и, говорят, это самое лучшее, что могли сделать для моряков. Если бы вы могли увидеть Пески, миссис Верлен, вы бы поверили.

— Я и так верю.

Она опустила поводья, и лошадь пошла рысью. Я думала о Нэйпире, возившем ее на эти Гудвиновы пески, и хорошо понимала ее сопротивление. Он, наверное, смеялся над ее страхами и утверждал, что научить ее смелости — его святая обязанность, хотя на самом деле ему лишь хотелось самым жестоким образом помучить ее.

Она уже говорила о другом и теперь рассказывала мне, как брат привозил ее в Ловат-Стейси, когда она была совсем маленькой. В те далекие дни дом напоминал ей Эльдорадо.

— Все тогда казалось мне в Ловат-Стейси таким волнующим, — рассказывала она. — Да и Бью еще был жив.

— Вы его хорошо помните?

— Да, конечно, его невозможно забыть. Он походил на рыцаря… на рыцаря в сияющих доспехах. Я видела такую картинку в одной книге. Бью — совершенный рыцарь с той картинки. Мне было всего четыре года, и он часто катал меня на пони, — ее лицо дрогнуло, — и всегда держал, чтобы я не боялась. Иногда он сажал меня на свою лошадь и тоже держал. “Не надо бояться, Эдит, — говорил он всегда. — Пока я здесь, ничего не бойся”.

Бедная Эдит, она не могла бы выразить яснее, что продолжает сравнивать братьев.