— А как же Рома? — напомнила я.

— Рома умерла, я уверен в этом. А если так, то вернуть ее вы не можете никакими усилиями.

— Независимо ни от чего, я должна еще кое-что выяснить.

Он понял меня, но сильно тревожился. Да и я тоже: даже появилась привычка оглядываться, когда оставалась одна. Каждый вечер перед сном я проверяла, заперта ли дверь. По крайней мере, попыталась охранять себя как могла.


Годфри уже увидел меня и улыбался.

— Я убежал от сторожа. Сказал, что пойду играть на органе, и мне поверили. Кто бы мог подумать, что я буду скрываться здесь, среди могил, в обществе учительницы музыки, которой не удалось превратить Сильвию Рендолл в Клару Шуман.

— По-моему, вы сегодня очень довольны собой.

— Есть добрые вести.

— Может, поделитесь?

— Разумеется. Мне предложили другой приход.

— Значит, уезжаете.

— А вы огорчены этим? Что ж, весьма польщен. Впрочем, это произойдет не раньше, чем через полгода. А, вам стало легче. Польщен вдвойне. За полгода ведь многое может произойти.

— Вы уже сообщили об этом Рендолл?

— Пока нет. Боюсь, когда миссис пастор узнает, она возьмется за самый большой пистолет. Но эта новость еще никому не известна, решил вам первой сказать. Хотя, конечно, все равно сегодня придется сказать пастору. Ему ведь надо успеть найти мне замену. Разумеется, если найдет кого-нибудь раньше, я благородно ретируюсь.

— Миссис Рендолл никогда этого не допустит.

Он улыбнулся.

— Вы ведь еще не поинтересовались подробностями.

— У меня не было возможности. Пожалуйста, расскажите.

— Это прелестный приход, в сельской местности, но недалеко от Лондона, так что можно часто наезжать в столицу. Идеальное место, я его хорошо знаю: мой дядя работал там до того, как стал епископом. Я провел в нем значительную часть детства.

— Действительно, идеально.

— В самом деле так, уверяю. Как бы мне хотелось, чтобы вы съездили туда.

— А как думаете, сколько вам придется служить, прежде чем станете епископом?

Он укоризненно посмотрел на меня.

— Вы приписываете мне большое честолюбие.

Я склонила голову набок.

— Одни рождаются для почестей, другие заслуживают их своим трудом, а на третьих они сваливаются сами.

— Цитата не точна, но смысл верен. Вы считаете мою жизнь слишком легкой.

— Я считаю, наша жизнь такова, какою мы сами ее делаем, любой из нас.

— Некоторым и в самом деле везет. — Его взгляд остановился на мраморной статуе ангела. — Не стоит заглядывать слишком далеко. Бедный Нэйпир Стейси, его жизнь пошла наперекосяк из-за ужасного несчастья, но оно могло произойти с любым мальчишкой! Он взял оружие, совершенно случайно оказавшееся заряженным, и убил брата. Не окажись ружье заряженным, вся его жизнь с того момента могла быть совершенно иной. Фантастика!

— Случай далеко не всегда так жесток.

— Нет. Но бедный Нэйпир!

Так похоже на него — думать о Нэйпире в момент своего ликования, — а он действительно ликовал. Он смотрел в будущее с нетерпеливой радостью, и я не винила его. Здесь он пока ведет праздную жизнь, забавляясь интригами миссис Рендолл, — и как только ей могло прийти в голову, что Сильвия будет подходящей женой такому человеку? — болтая со мной, но тайна двух странных исчезновений постепенно увлекает его.

Но дело не только в этом. Он относился ко мне так же серьезно, как и я к нему.

Силы небесные! Я надеялась, что он попросит меня разделить с ним приятную жизнь. Не сразу, разумеется. Порывы не свойственны Годфри. Возможно, именно этим он обязан своему успеху. Но между нами порыв возникал. Сейчас все обернулось нежной дружбой, которая подпитывалась общими интересами и желанием отгадать тайну. Я прекрасно понимала, что жизнь дает мне шанс начать сначала.

— Я хотел бы видеть вас там хотя бы иногда, — продолжал он с теплотой. — А сейчас мне хотелось бы услышать ваше мнение.

— Надеюсь, вы покажете мне те места… в один прекрасный день.

— Непременно сделаю это, будьте уверены.

Мысленно я совершенно отчетливо представляла изящный дом с прелестным садом. Мой дом? Окна моей гостиной выходят в сад, в ней стоит рояль. Я играю часто, но не по обязанности; музыка — моя радость и мое утешение, и мне никогда уже больше не придется обучать бесталанных учеников.

У меня будут дети. Я уже вижу их… прелестные малютки с безмятежными счастливыми лицами, — мальчики похожи на Годфри, девочки — на меня, только юные, невинные, еще не знающие горя. Сейчас я так же сильно хотела иметь детей, как когда-то хотела удивить мир своей музыкой. Но то желание — добиться славы на концертной эстраде — ушло. Теперь я желала счастья, дома, семьи — всего, что дает человеку надежность.

И хотя Годфри еще не готов сделать мне предложение, да и я пока не готова дать ему ответ, у меня появилось ощущение, что я прошла свой темный туннель и уже стою перед залитой солнцем дорогой.

Узнав о том, что Годфри собирается уезжать, миссис Рендолл не очень расстроилась. Полгода — срок долгий, и, как сказал Годфри, многое может случиться. Сильвия должна вырасти, Сильвия должна превратиться из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Поэтому ей нужно гораздо больше внимания уделять своей внешности. Послали за миссис Клент, портнихой из Ловат-Милла, и она принялась обновлять гардероб Сильвии. Миссис Рендолл признавала только одну причину, по которой ее планы могли расстроиться: некая интриганка-авантюристка “положила глаз” на вожделенного жениха.

Я представляла всю картину благодаря намекам девочек, иногда откровенным, иногда туманным, но открывшим, какую роль приписывали мне. Мы с Годфри немало смеялись над этим, и иногда я чувствовала, что он счел бы естественным, если бы постепенно мы перешли к тем отношениям, о которых, по убеждению миссис Рендолл, я мечтала.

Иногда я чувствовала, как мрачные глаза Алисы следят за мной.

Она начала вышивать наволочку для подушки в “сундук с приданым”, как она сказала.

— Твоим? — спросила я, но она с таинственным видом покачала головой.

Она трудилась очень прилежно и в каждую свободную минуту хваталась за свое вышивание, которое носила в мешочке, ею же самой расшитом шерстью — искусство, которому обучила мать.

Я знала, наволочка предназначена мне, потому что Алиса со свойственной ей наивностью интересовалась моим мнением.

— Вам нравится узор, миссис Верлен? А то можно взять другой.

— Очень нравится, Алиса.

— Алиса очень полюбила вас с тех пор, как… — начала миссис Линкрофт.

— С тех пор, как случился пожар, да, да, — улыбнулась я. — Это потому, что она спасла мне жизнь. Думаю, она испытывает огромное удовольствие всякий раз, когда смотрит на меня.

Миссис Линкрофт отвернулась, чтобы скрыть несвойственное ей проявление чувств.

— Я так рада, что она оказалась там… так горжусь ею…

— Всегда буду ей бесконечно благодарна, — сказала я мягко.

Другие девочки тоже начали вышивать наволочки.

— Очень хорошо, — сказала Алиса, глядя на меня почти по-матерински, — иметь всего порядочный запас.

Рукоделья девочек были похожи на них самих: у Алисы — аккуратное и чистенькое, у Аллегры — неряшливое и небрежное. Непохоже, что она его когда-нибудь закончит. Да и у Сильвии работа шла плохо. Бедная Сильвия, подумала я, вынуждена готовить сундук с приданым для будущей невесты человека, которого ее мать прочила в женихи ей!

Я смотрела, как они, склонив головы, сидели над шитьем, и чувствовала, что люблю их всех, что они стали частью моей жизни. А разговоры с ними были иногда неожиданными, иногда забавными, но никогда — скучными.

Алиса испуганно вскрикнула, потому что Сильвия уколола палец и оставила на наволочке пятнышко крови.

— Ты никогда не сможешь заработать себе на жизнь шитьем, — упрекнула она ее.

— Да я и не собираюсь.

— Но могла бы, — вмешалась Аллегра. — Представь, что вы вдруг обеднели и живете впроголодь и единственный способ заработать себе пропитание — это шитье. Что ты стала бы делать?

— Наверное, голодать, — ответила Сильвия.

— А я бы убежала с цыганами, — сказала Аллегра. — Они “не трудятся, не прядут”.

— Это про полевые лилии, — возразила Алиса. — Цыгане как раз трудятся. Они делают корзины и вешалки для одежды.

— Это не труд, а развлечение.

— Это сказано… — Алиса помедлила и с усилием произнесла: — метафорически.

— Не выпендривайся, — огрызнулась Аллегра. — Я не стану шить. Я буду цыганкой.

— Портнихи очень мало зарабатывают, — сказала Алиса. — Они работают при свечах и ночь напролет и умирают от туберкулеза оттого, что плохо питаются и дышат плохим воздухом.

— Какой ужас!

— Это — жизнь. Томас Гуд написал прекрасную поэму. — И Алиса начала читать низким замогильным голосом:

Стежок, и еще стежок.

В бедности, голоде, грязи

Сшиваю усердно ниткой двойною —

Что саван, что рубашку…

— Саван, саван, — заверещала Аллегра. — Мы-то не саваны шьем, а наволочки.

— Ну и что, — сказала Алиса холодно. — Они ведь тоже думали, что шьют сорочки, а не саваны.

Я прервала их, сказав, что их рассуждения похожи на разговоры вампиров. И не пора ли Алисе отложить наволочки-саваны и подойти к фортепьяно.

Она аккуратно свернула рукоделие, тряхнула головкой и послушно поднялась.


В Ловат-Стейси и в самом деле поселилась нечистая сила — в лице Сирены Смит. Я часто видела ее слоняющейся около дома, а раза два — даже в саду. Она совершенно не таилась, а вела себя так, будто имела на это право, и это все больше убеждало меня, что она — мать Аллегры. Только этим мог объясняться ее наглособственнический вид.